В последний вечер, перед тем как расстаться с нами, Альберт Кайчин рассказывал нам сказку о богатыре Сартакпае. Мы втроем пришли в тот день в избушку на ручье Андулу и заночевали там. Изба была поставлена в логу, рядом с небольшой поляной, где едва хватало травы на трех лошадей. Место было скрытое от ветра, костер ровно горел весь вечер, и мы сидели вокруг, а Альберт рассказывал:
– Вот этот Андулу, который рядом с нами бежит, тоже обрадовался, когда его старик освободил.
Дождь, который шел весь день, перестал, облака разошлись. Но лес был еще мокрый, мягкий, на ветках сидели капли. Вечером по склонам стекал белый туман. Речь Альберта звучала глухо, будто в комнате, обитой влажным войлоком.
Я слушал сказку. Я забыл о том, что в избушке на нарах лежит кофр с моими фотоаппаратами, хотя жалел потом об этом – могли бы выйти прекрасные снимки. Альберт сидел, подогнув под себя одну ногу, опершись рукой о колено, лыжная шапочка сползла почти на глаза, в которых была ночь и отражался огонь, а сзади него выступали из темноты толстые стволы елей. Потом он вскакивал и, стоя на полусогнутых крепких ногах, натягивал тетиву воображаемого лука, падал на одно колено и водил темным указательным пальцем по земле, оставляя в хвое борозды. Потом опять усаживался на пятки, подбирал русские слова, и его губы вытягивались вперед, когда он набирал воздух.
Я всегда подозревал, что фамилия Альберта Кай-чина происходит от слова кайчы, которое на алтайском обозначает народного певца-сказителя. Сам он говорил, что имелись в виду обычные кайчы – ножницы, может быть, просто не раскрывал полностью своих карт.
Сначала я даже не очень-то слушал само повествование – просто мне нравилось смотреть на возбужденное, выразительное лицо. Я знал эту легенду о богатыре, давшем алтайским рекам путь к морю. Но одно дело, когда на диване или в метро читаешь книжку, вышедшую в издательстве «Художественная литература», а другое дело, когда сидишь у огня и рядом с тобой ходят лошади, звучно срывают зубами траву, когда в сентябрьском небе светят яркие звезды и фигура сказочника колеблется в красных отблесках.
И постепенно меня захватила эта сказка. Она оказалась самой настоящей, живой и странной, какими бывают сказки, которые рассказывают по ночам, когда тебя обступает темнота.
Они, эти сказки, выковыривают такими же темными и твердыми, как у Альберта, пальцами какие-то глиняные черепки и обломки костей из ила на самом дне твоего сознания. Обтряхивают, трут об рукав, разглядывают, показывают тебе.
Чего только там нет!
Жили-были дед да баба… Сестра упала с качелей, а ты думал, что она сейчас умрет, и ждал этого с жалостью и нетерпением, ждал, что родители теперь будут любить только тебя одного. Но у меня не было сестры, откуда я это взял? У меня только старший брат.
А может, это про тот день, когда меня ударило током? Меня везли на каталке с обожженными руками по больничному коридору, а я радовался, что умру и не буду мешать родителям. Но ведь они меня любили и не хотели, чтобы я умер. Я им вовсе не мешал.
Мышка бежала, хвостиком махнула… Я плясал перед дедом, и он меня хвалил, своего внука. Сколько мне было, полтора года или два? Я же не могу помнить этого. Но у него были строгие, доброжелательные глаза. Он был старый большевик, большой, не меньше отца. Они оба могли проводить русла для рек или совершать другие полезные подвиги.
