Лейни умозаключал, что она орет, исходя из широко распахнутого рта, однако все звуки этой ярости бесследно тонули в громовом шипении генератора белого шума. Инструктируя Лейни перед его последним визитом в «Слитскан», адвокаты настоятельно рекомендовали ему не выключать эту штуку ни на секунду. И он не должен был делать никаких заявлений. А что уж там заявляли – или орали – другие, этого он попросту не слышал.
Потом он иногда задумывался: каким конкретно образом могла она сформулировать свое бешенство? Краткое изложение все той же теории славы и ее цены с дополнениями о роли, играемой в этих делах «Слитсканом», и о неспособности Лейни функционировать в рамках системы? Или она полностью сосредоточилась на его предательстве? Но он ничего не слышал, он попросту складывал никому не нужные вещи в мятую пластиковую коробку, все еще хранившую запах мексиканских апельсинов. Испорченный, с треснувшим экраном ноутбук, прошедший с ним через колледж. Кружка-термос с полуотклеившимся лого «Ниссан Каунти». Кое-какие заметки, написанные на бумаге, в грубое нарушение правил фирмы. Залитый кофе факс от женщины, с которой Лейни спал в Икстапе; он уже не помнил, как ее звали, а инициалы на этой бумажке невозможно разобрать. Бессмысленные ошметки его личности, которым уготован вечный покой в ближайшем мусорном бачке. Но он хотел забрать оттуда все подчистую, а Кэти все орала и орала.
Теперь, в кафкианском этом клубе, он подумал, что, наверное, она сказала, что он никогда не найдет работу в этом городе, и так оно, пожалуй, и есть. Предательство интересов фирмы, на которую работаешь, это и вообще один из самых серьезных проколов в биографии, а в этом городе так и самый, пожалуй, серьезный, тем более когда причиной этого предательства стали, если выражаться языком столетней давности, «угрызения совести».
Сейчас это выражение показалось ему очень забавным.
– Вы улыбнулись, – сказал Блэкуэлл.
– Дефицит серотонина.
– Пища, – сказал Блэкуэлл.
– Да я, в общем-то, и не голодный.
– Нужно подзаправиться углеводами, – сказал Блэкуэлл и встал. Стоя, он занимал поразительно много места.
Лейни и Ямадзаки тоже встали и последовали за австралийцем. Из тараканьего света в хром и неон каньона Роппонги-дори. В ночной промозглости – вонь тухлой рыбы и лежалых фруктов, чуть смягченная приторной сладостью китайского топливного спирта, выхлопом машин, мчащихся по экспрессвею. Однако ровный, привычный голос трафика успокаивал, да Лейни и просто нравилось быть в вертикальном положении, двигаться.
Если двигаться и двигаться, он, возможно, сумеет проникнуть в смысл Кита Алана Блэкуэлла и Синьи Ямадзаки.
Блэкуэлл вел их пешеходным мостиком. Рука Лейни, скользившая по металлическим перилам, споткнулась о небольшую неровность. Он повернул голову и встретился взглядом с голой, обворожительно улыбающейся девушкой. Маленький, с ладонь размером, голографический стикер, а неровность – какая-то складка, плохо наклеили. Угол зрения чуть изменился, и девушка указала на телефонный номер, горевший над ее головой. Весь, из конца в конец, парапет заклеен подобными рекламками, а немногие аккуратные бреши – это кто-то отодрал понравившуюся голограмму для своих личных нужд.
Мостик закончился, пешеходы на тротуаре расступались перед громадой Блэкуэлла, как прогулочные лодки перед океанским лайнером.
– Углеводы, – бросил австралиец через горный кряж своего плеча и свернул в проулок.
