За столом сидела женщина, которую в Москве можно было бы принять за владелицу косметического салона или администратора дорогого ресторана: хорошо одета, красива провинциальной «ретрокрасотой». Мы услышали конец телефонного разговора по-русски: «Зачем мне сейчас шубка? У нас скоро лето». Был декабрь. Очень хорошая ученица Моше мельком на меня взглянула и стала изучать анализы. Цокала языком, глубоко вздыхала. Чем глубже погружалась в историю болезни, тем больше я понимал, что дела мои совсем плохи. Наконец, она оторвалась от бумаг. Не осматривала, не слушала, не меряла давление, пульс. Констатировала:
– Случай очень сложный. Четвертая стадия онкологии. Ни в чем не уверена. Был такой больной лет 10 назад – он не выжил. Попробуем…
И повторила:
– Ни в чем не уверена.
А дальше произнесла фразу, которую слышал потом не раз:
– Будем лечить по американскому протоколу.
Оказывается, есть два метода подхода к онкологии: американский и русский (Европа и Израиль – тоже применяют американский). Американский таков: как только обнаруживают очаговую опухоль, стараются, исходя из показателей, максимально нейтрализовать ее химиотерапией, потом сделать операцию и удалить опухоль и метастазы. Никаких импровизаций, никакого индивидуального подхода. Это именно протокол: есть диагноз, на который накладывается готовый алгоритм. Врач не нужен – нужны только анализы и точное исполнение протокола.
Русская школа не подчинена протоколам. Она основана на мнении конкретного врача о конкретном пациенте. Чаще всего, как только в России обнаруживают опухоль, ее удаляют, причем нередко вместе с органом, который она поразила. Иногда это дает замечательные результаты. Увы, не всегда.
Очень хорошая ученица Моше писала что-то. Затем сказала:
– Мы будем вас лечить не обычной химией, а биологическим лекарством «платинум». С вас не упадет ни один волосок. Препарат новый. Эффективность проявляется по-разному. Назначаю лечение по протоколу. Подробности расскажут медсестры. Будем надеяться. Но я ни в чем не уверена.
На всякий случай я поинтересовался, примет ли меня доктор Инбар. Она удивилась:
– Зачем? Все пойдет по протоколу.
На следующий день я сдался медсестрам клиники «АССУТА».
Глава вторая
Клиника «АССУТА»
Израильская клиника принципиально отличается от российских, как и вся медицина. Поскольку мне приходилось бывать в московском онкоцентре на Каширке, могу сравнить.
Каширка наводит ужас. Глядя на серую многоэтажную махину, всегда понимаешь, что это место смерти. Входишь – и сразу охватывает паника. Слева – гардероб, в котором вечная очередь. Гардеробщицы кричат, что номерки кончились, и надо ждать, когда посетители заберут пальто и освободят места на вешалках. Справа автоматы по выдаче бахил за 10 рублей мелочью, которой вечно не найти. Тут же аптека, рядом магазин, где продают парики и накладную грудь. Чтобы попасть из вестибюля в саму клинику, нужно преодолеть шлагбаум и фейсконтроль двух мордоворотов, заточенных на то, чтобы никого никуда не пускать. Больные, родственники, врачи толкутся на небольшом пятачке, напоминающем привокзальную остановку в час пик. Человек сразу напуган, сразу хочет от этого места бежать. Хотя мало кто приходит туда по своей воле. Счастье, если есть свой Мещеряков, который повезет тебя в лифте для врачей. Иначе – общая очередь в ожидании никогда не приходящих лифтов, где покорно толпятся люди с перевязками, ранами, дренажами. Жуткие запахи – гноя, плохой пищи, хлорки. Впечатление хаоса, безнадеги и скорой смерти. И чему тут удивляться? Недавно главврач одной из ведущих московский больниц онкологического профиля жаловался, что лечить больных невозможно: нет денег не только на аппаратуру и дорогие импортные лекарства, но и на наши российские аналоги. Такого ничтожного бюджета на медицину не было за всю историю России со времен царизма.
