Николай Петрович зыркал через свою подзорную трубу, одобрительно покряхтывал. Но все же некая тревога таилась в морщинках его лица. Переживает, что Анисимов ушел?
Если и переживал, то зря. Не прошло и получаса, как Анисимов, уже облаченный в форму, появился из раздевалки. Он направился к Клочкову и что-то коротко ему сказал. До Касаткина долетели обрывки слов: «…вините… горячился… Не повторится…»
– Хорош гусь! – буркнул Шкут. – Извиняется!
Касаткин ничего необыкновенного в происходящем не усмотрел. Анисимов, хоть и психованный, но не глупый. Раздрай с тренером привел бы его к увольнению из «Авроры». А кому он нужен со своими не самыми выдающимися способностями, в зрелых летах и со скверным нравом? Ни в одну команду высшей лиги не возьмут, это как пить дать. А опускаться классом ниже, доигрывать в провинции – на это он никогда не согласится. Лучше покаяться, признать себя неправым. Петрович отходчив, простит.
Анисимову даже унижаться не пришлось, изображать муки совести. Произнес несколько дежурных фраз, и Клочков махнул рукой: шут с тобой, вобла астраханская, иди играй.
Анисимов вышел на площадку и заиграл. Да как! Ни грубости, ни нахальства. Клочков отвел ему место в третьем звене – встал без пререканий. Получил распоряжение действовать вторым эшелоном, пасовать на молодого Масленникова, а потом накатываться на возможный отскок. Анисимов и здесь возражать не стал, выполнял в точности.
Алексей чувствовал, что послушание дается Валерке сложно и вулкан все еще бурлит, но теперь это не имело значения. В команде новые порядки, иерархия «стариков» разрушена, и переживания самолюбивого хама мало кого волнуют.
Тренировка прошла идеально. Давно Касаткин не испытывал такого удовольствия от борьбы. Радовало, что рука почти не беспокоит, перелом благополучно зажил, нагрузки воспринимались без болезненных проявлений. Да, не все еще получалось в командной игре, взаимопонимание между «стариками» и молодыми только-только налаживалось. Но это дело наживное.
* * *
Так пролетело лето – самое счастливое для Алексея Касаткина. Он пребывал в состоянии, которое романисты именуют расцветом. Здоровье крепло, тонус зашкаливал – в сборную бы сейчас да против хваленых профи, уж он бы им задал жару!
Отношения с Юлей тоже были на высоте. Он все чаще бывал у нее, они заявили ее отцу, что намерены пожениться. Профессор Миклашевский, как бдительный родитель, воспринял известие с изрядной долей настороженности, долго всматривался в потенциального зятя, будто под микроскопом изучал, как инфузорию. Но внешний облик Касаткина и тем более физические данные были безупречны. Захочешь – не придерешься. Что до его моральных достоинств, то о них профессор был осведомлен слабо, знал лишь со слов дочери. Кончилось тем, что он огласил свое напутствие:
– Юлечка… я всегда хотел для тебя только самого хорошего. Если ты считаешь, что это оно (движение эспаньолкой в сторону Алексея), то препятствовать твоему решению я не буду.
Часом позже, когда профессор отбыл на факультативные занятия, Юля сказала:
– Он нас благословил. Можем готовиться к свадьбе.
– А мне показалось, что он меня даже за человека не считает, – пожаловался Касаткин.
– Он всегда такой, не бери в голову. Когда мы с ним вдвоем, он меня о тебе расспрашивает: на каком ты счету у тренеров, как далеко может продвинуться твоя карьера, не собираешься ли ты в Москву переехать, если, допустим, в ЦСКА пригласят…
