«…цитату из песни про горе…» – вдруг услышала я из невыключаемого Иркой радио, подчеркнув мрачный настрой этих минут.
До меня вдруг впервые дошло осознание только что услышанных слов. Здесь, на «ферме», сейчас, когда по всем углам переливалась и обсуждалась тема вчерашней попытки суицида, они, эти слова, добрели до адресата.
Ирка заплакала, скукожившись в кресле. Я молча курила, привалившись к широченному подоконнику. Ее состояние мне было понятно. Бездомность души, драматическая бесцельность переживаний, не разделенных поровну с кем-то равным и близким, мучила. Я знала, что это такое. Пережила.
– Бедненькая, – всхлипнула Ирка. – Она же вмиг потеряла все! Как? Как после такого жить?
Светло-розовый Juicy Couture уже сообщил нам подробности:
– Она, из четырнадцатой, до того еще… понимаете, да? Позвала к себе Инну Терзийскую. Вы в курсе – наш главный визажист, чтобы сделать специальный макияж после круговой. Она собиралась, так сказать, забыв о ретидэктомии, в первый раз выйти в свет. Мой хирург, Эдуард Шихирман, такой лапочка, потрясающе объяснил мне, что ткани лица со временем опускаются. Представляете?! Они просто не могут не опускаться. На них, представляете, действуют те же гравитационные силы, которые заставляют яблоко падать с дерева. Так вот, простите, я отвлеклась, Инночка – она прелесть! – она делает Зинаиде из четырнадцатой макияж, а в это время по телевизору рассказывают об убийстве ее мужа и дочери. Кошмар!.. А дальше, вообще… Мне Инна об этом рассказала. Я ей сама позвонила. Зинаида спокойно дослушала все, закончила макияж, расплатилась с Инной и ушла. Инна не знала, что она Какаулина, что она жена убитого… Представляете? А Зинаида вернулась в четырнадцатый, наполнила джакузи, переоделась в прелестнейшее белье от Agent Provocature, смыла с себя макияж, выпила вот такой бокал коньяка Bas Armagnac Gelas, тысяча девятьсот сорок третьего года, и пропорола маникюрными ножницами себе вены, представляете? Уже лежа в ванной…
Затеряться в существовании, потерять вдруг саму себя… Папа когда-то повторил дома это, сказанное ему одной из его пациенток на консультации. Он так и не смог приучить себя к отстраненному, неадекватно чувственному восприятию услышанного от них.
Иногда, сидя за барной стойкой дома, папа говорил удивительные вещи:
– Я бы до этого сам не додумался… Счастье, оказывается, как бы парадоксально это ни звучало, способно порою доказывать свое всесилие в несчастье. Покушаясь на самоубийство, человек тем самым избавляет себя от всех бед и душевных мучений, мешающих достижению счастья.
– Ирка, солнышко, а давай выпьем немного? – сказала я. – Водочки, для запаха, а?
Она посмотрела на меня сквозь узкие, залипшие прорези опухших глаз.
– Давай. Мне так хочется жить…
Танька сидела с Томасом Линджером в баре. За стойкой. Томас, в привычной для «фермы» светло-голубой служебной униформе с низким треугольным вырезом на веснушчатой груди, Танька в своем коричневом, бархатисто-мягком Juicy Couture.
Пили кофе. Молчали.
– Aujourd’hui je me sens mieux,[6] – почему-то по-французски сказала Танька.
Томас посмотрел на нее, чуть откинув голову, а затем очень нежно коснулся подушечкой среднего пальца гипсовой накладки на Танькином носу.
– Карашо.
– Да, – кивнула, улыбнувшись, Танька.
Томас, приблизившись к Таньке лицом, посмотрел на нее понятным для каждой женщины взглядом.
