Если бы не страх, что это навсегда, я бы, наверное, не смогла себя заставить не то что повернуть голову вправо, где, по моим представлениям, должен был лежать муж, но и просто открыть глаза – мое тело было настолько слабым, что казалось чужим!
Заставила. Кое-как сфокусировала взгляд на лице Крома – перед глазами все еще мельтешили яркие пятна, – увидела капельки пота, серебрящиеся на его лбу и крыльях носа, затем играющую на губах счастливую улыбку и настолько сильно захотела почувствовать эмоции своего мужа, что шевельнула пальцами и дотронулась до его предплечья.
О-о-о, как ему было хорошо – шквал хлынувших в меня ощущений вновь вернул миру цвета и заставил Эйдилию кинуть на меня еще один взгляд. На этот раз, кажется, удивленный…
– Я тебя люблю… – с трудом пошевелив непослушными губами, выдохнула я. И, не столько увидев, сколько почувствовав, что он переворачивается на бок и тянет ко мне руку, вдруг поняла, что, если он дотронется до моей груди или до лона, я умру на месте от остроты ощущений!
Прикоснулся. К предплечью. Потом нежно поцеловал меня в щеку. И улыбнулся. Так, что мое сердце, и без того пытавшееся проломить грудную клетку и вырваться на свободу, заколотилось вдвое быстрее.
– Я тебя тоже…
Следующее прикосновение – кончиком пальца к моим губам – и последовавший за ним вопрос вернули мне способность чувствовать свое тело.
– Воды принести?
Пить хотелось. И очень сильно – у меня, оказывается, пересохли не только губы, но и горло, небо и даже язык!
– Если тебя не затруднит… – виновато сказала я: если Эйдилия смотрела на Крома так же, как и на меня, то он должен был чувствовать нешуточную слабость в коленях!
Встал. Дошел до стола, ни разу не потеряв равновесие. Наполнил первый попавшийся под руку кубок водой из кувшина и повернулся ко мне.
Я оглядела мужа с ног до головы, почувствовала, что внизу живота снова загорается пламя, и поняла, что схожу с ума: жаждать ласки, будучи не в состоянии пошевелиться, было самым настоящим сумасшествием!
Скрипнула постель, зашуршала сминаемая локтем Крома подушка, а через мгновение моих губ коснулся край кубка.
– Пей… Только осторожно…
У меня екнуло сердце: он заботился обо мне так, как будто я была величайшим сокровищем на всем Горготе. Впрочем, почему «как будто»? Для него я была именно им…
…Эдак через полчаса, когда я нашла в себе силы, чтобы встать и приготовить свежий отвар ясноцвета, а Кром перестелил постель и, попросив закрыть за собой дверь, ушел за водой, я вдруг почувствовала себя одинокой. Поэтому завернулась в простыню, подошла к окну-бойнице и выглянула наружу.
Факел, горящий рядом с воротами, освещал лишь закрытые на ночь створки, боковые стены конюшни и гостевой пристройки и небольшой участок земли перед высокой дверью. А все остальное пряталось в густой, как патока, тьме.
Где-то в стороне Подворья Илгизов лениво брехали собаки, а тут, на Полуночном конце Шаргайла, ночную тишину нарушал лишь стрекот цикад да теньканье пересмешника[89]. Впрочем, стоило Крому выскользнуть во двор, как с надвратной башни раздался язвительный смешок часового:
– Пение твоей женщины делает ночь ярче, но удлиняет смену…[90]
– «Взмах Крыла» под подбородок дарит благословенную тьму и укорачивает не только смену, но и слишком длинный язык… – в унисон ему отозвался Меченый.
– Тэнто![91] – хмыкнул хейсар, увидел, что Кром остановился, и торопливо добавил: – Я хотел сказать, что твои слова можно увидеть. И принести извинения за неудачную шутку…
