* * *
Когда Кодзи сошел на берег, Юко увидела перед собой молодого человека – более бесшабашного, чем прежде. Он немного похудел, но нисколько не утратил прежней энергичности. На нем был летний пиджак и рубашка с расстегнутым воротом, и он весело помахал рукой. В другой руке он держал небольшую сумку.
– А ты не изменился, – сказала Юко вместо приветствия, сдвигая зонтик вбок. В тени зонта ее бессменная темная помада отливала виноградным блеском.
– Прежде чем идти в дом, я хотел бы немного поговорить, – произнес Кодзи слегка охрипшим голосом.
– Да, было бы неплохо, но в деревне нет ни одного кафе.
Неторопливо описав круг корзинкой, которую держала в руке, Юко обвела взглядом окрестности. На берег сошли всего два или три человека и быстро покинули пирс в сопровождении встречавших. «Рюгу-мару № 20», не теряя времени, развернулся и направился к выходу из бухты; за ним тянулся волнистый кильватерный след и поднялась легкая волна.
– Это в другую сторону, но, может, пройдем вдоль берега подальше? Там есть полянка и тенистые деревья. Можно будет спокойно поговорить.
Пока они шли, Юко не оставляла тревога: не ошиблась ли она, взяв на себя ответственность за брошенного всеми парня. Хотя, принимая такое решение, она не испытывала беспокойства. То, что она ощущала теперь, было, очевидно, неким предчувствием.
Начальник тюрьмы упрекнул Юко в легкомыслии и сказал, что никогда не слышал, чтобы члены семьи жертвы становились поручителями преступника. Похоже, он принял решение Юко за сентиментальность.
– Я считаю, что должна так поступить. В конце концов, он совершил это ради меня, – сказала она.
Начальник тюрьмы пристально смотрел на стоявшую перед ним нарядно одетую женщину. «Какое непомерное самомнение, – думал он. – Порой у женщин возникает желание глубоко вникнуть в обстоятельства преступления. Такое случается нередко. А эта дама хочет стать драматическим и эстетическим олицетворением совершенного преступления». Самомнение, готовое затянуть в свои глубины мир, можно в каком-то смысле назвать зачатием духа; мужчинам в этом процессе места нет. Скептичный взгляд начальника тюрьмы выдавал его мысли: «Эта женщина хочет зачать всё. Она пытается вместить в свое теплое чрево и преступление, и долгое покаяние, и трагедию, и большие города, где скапливаются мужчины, и даже истоки всех человеческих поступков. Всё…»
* * *
Они молча шли вдоль берега. На спокойной глади залива покачивалась тонкая радужная пленка машинного масла. В самой глубине бухты скопился мусор: какие-то деревяшки, гэта[4], электрические лампочки, консервные банки, щербатая миска, кукурузные початки, один резиновый сапог, пустая бутылка из-под виски, а посреди этой мешанины дрейфовала корка от небольшого арбуза, чья бледно-оранжевая мякоть переливалась на солнце.
У памятника дельфину Юко указала на поросшую травой впадину на склоне холма:
– Время обеда. Есть сэндвичи. Давай перекусим и поговорим.
Кодзи взглянул на нее с подозрением. Имя готово было сорваться у него с языка, но произнести его не получалось. Юко смотрела на нерешительный рот Кодзи, и ей казалось, что она видит перед собой другого человека, не такого, как раньше. Он стал кротким, смиренным, он отрекся от самого себя. Настолько, что это выглядело неприятным и противоестественным.
– А-а, ты о нем… – Юко угадала, что хотел сказать Кодзи, и пояснила бодро: – Он сегодня дома, пообедает один. Так лучше, чем если бы вы сразу встретились. Конечно, он очень тебя ждет. Он тоже стал тихий, спокойный. Прямо как Будда.
