Его голос не казался сердитым. Схоласт никогда не сердится. Он первым делом учится подавлять эмоции ради возвеличивания стоического разума над человеческими порывами. И все же… все же я видел тревогу в его серых затуманенных глазах и в морщинках по углам тонкого, как лист бумаги, рта. Как долго он просидел здесь, сгорбившись в кресле?
Я шумно вдохнул и вместо ответа пробормотал:
– Как долго?
Но неразборчиво, невнятно. Высокий старик с кряхтением наклонился и подобрал упавшую трость.
– Около пяти дней. Тебя принесли уже почти мертвым. Первые сутки ты провел между жизнью и смертью, пока Тор Альма восстанавливала поврежденные мозговые ткани.
– Поврежденные? – Я невольно нахмурил брови.
Гибсон слегка улыбнулся:
– Никто не заметит разницы.
– Это шутка?
Старик посмотрел на меня и произнес:
– Альма сказала, что ты должен полностью поправиться. Она знает свое дело.
Я махнул здоровой рукой, натянув ремни. Казалось, какой-то извращенный хирург набил мою голову ватой и промыл чистым спиртом – настолько легкой она сейчас была, и только веки моргали.
– Лучше б я умер, – вздохнул я, падая затылком на подушку.
Схоласт, приподняв нависшие брови, скользнул взглядом по моему лицу:
– Не говори так больше, – и посмотрел мимо меня на узкое окно, выходившее к морю.
– Вы же знаете, что я не это имел в виду, – оправдался я.
– Знаю, – кивнул он, обхватив длинными узловатыми пальцами ручку трости.
Я снова попробовал шевельнуться, но Гибсон опустил руку мне на плечо:
– Лежи спокойно, молодой мастер.
Не послушав его, я попытался сесть, но от боли, вспыхнувшей белым пятном перед глазами, потерял сознание.
Когда я пришел в себя, Гибсон все еще сидел рядом, прикрыв веки и что-то мурлыча себе под нос. Должно быть, мое дыхание изменилось, потому что старик открыл один глаз, словно сова, на которую был очень похож.
– Я же велел тебе лежать спокойно, да или нет?
– Надолго я отключился?
– Всего на пару часов. Твоя мать обрадуется, когда узнает, что ты снова среди живых.
– Обрадуется? – переспросил я, чувствуя себя уверенней и отчасти даже бодрее.
Я оглядел комнату, двигая на этот раз одними глазами, чтобы не повторить прежней ошибки, и поинтересовался:
– Здесь есть вода?
С хирургической осторожностью схоласт встал, прислонил трость к креслу и, шаркая ногами, подошел к буфету. Взяв с серебряного подноса стакан холодной воды, он опустил туда соломинку и протянул к моим губам.
– Скажите, Гибсон, если мать обо мне так заботится, тогда где же она?
Вода показалась мне вкуснее лучших отцовских вин. Я уже знал, что услышу в ответ, но продолжал:
– Я ее не вижу.
Лицо Гибсона превратилось в тонкую маску, скрывающую боль.
– Леди Лилиана все еще в своем летнем дворце в Аспиде.
Я произнес слабое «ох», скорее просто выдох, чем сьельсинское слово, обозначающее «да». Аспида, с ее садами и чистыми прудами. Я подумал о покоях матери, наполненных слугами и женщинами.
– Мне тоже хотелось бы, чтобы она была здесь, – сказал Гибсон, потирая глаза.
В нем чувствовалась глубокая усталость, словно он просидел здесь все эти дни.
«Пять дней, – напомнил я себе. – Слишком много».
– Ради тебя она должна быть здесь, – добавил он.
Я сдвинул брови. Не его дело решать, как должна поступить моя мать. Но это был Гибсон, и поэтому я не стал пререкаться и сменил тему:
– Насколько все плохо?
– У тебя полностью раздроблена правая рука, сломаны пять ребер и серьезно повреждены печень, поджелудочная железа и почки. – Гибсон недовольно поморщился и расправил свою одежду. – И нельзя сказать ничего определенного о травме головы. Это нужно выяснять постепенно, иначе ты опять все испортишь.
