Угэдэй смотрел на меня с пониманием, но поднести похмелку не торопился. Сам-то он уже забыл мои мелкие прегрешения и готов был в очередной раз даровать жизнь. А вот его брат, хранитель Ясы, Чаготай, считал иначе. Ему очень не нравилось: что я часто насвистываю; что, ввязавшись в драку, убил несколько воинов; что нехорошо отзывался о его папе. У Диландая прегрешений было гораздо меньше, чем у меня: помочился в костёр и, как я, о Чингисхане нехорошее что-то сказал. Но и его не пощадили. Казнить решили нас самым гуманным способом – сломать хребет.
Но тут своё слово сказал Угэдэй:
– Это воины, – сказал он, – убивать их нельзя. На моей памяти ни один из воинов не смог одолеть чаши Чингисхана и остаться на ногах. За что же нам хоронить этот добрый обычай? А как гласит Яса: «Человек, одурманенный вином, не может отвечать за свои поступки и поэтому достоин снисхождения».
– По-твоему, если этот пьяница смог выпить содержимое ханского кубка, значит, он хан? – скептически ухмыльнулся Чаготай.
– А может, это сам Великий хан требует перерождения, – раздались робкие голоса поддержки.
– Наш священный долг помочь ему в этом, – обрадовался поддержке Угэдэй.
– По закону Ясы, эти люди должны умереть, – раздался непререкаемый голос Чаготая. – И я не позволю, чтобы грешники ушли от ответа лишь потому, что они вместе с тобой вкусили вина и женщин.
«Вот гад, женщин-то не было», – заозирался я обиженно по сторонам.
– Вот сволочь! – пробубнил себе под нос Угэдэй. – И зачем только отец поставил этого зануду Великим Хранителем Ясы.
– Хорошо, брат, – вдруг сдался Угэдэй. – Давай Божий суд. Кто из них останется в живых, того и правда.
– Ещё чего не хватало! – сплюнул я пренебрежительно. – С побратимом биться не желаю.
– Тогда казним обоих, – сокрушённо развёл руками оруженосец хана.
– Великие ханы, дозвольте слово молвить! – обратился я к ханам, как и следует по русскому этикету отбив земной поклон.
– Валяй! – махнул железной перчаткой Угэдэй.
– Дозвольте нам с другими сволочными негодяями силушкой померяться? Несподручно нам друг дружке головы рубить. Братья мы всё же, хоть и названные.
– Ну что? – Угэдэй взглянул на Чаготая.
– Да шайтан с ними, а не то и вовсе зрелища можем лишиться, – сдался тот.
– Дозволяем, – сурово кивнул подбородком Угэ- дэй. – Но гляди, Джучи, ты сам этого пожелал. Вывести ему того убийцу, что взят был у подножья горы Бурхан- Халдун.
Это были последние слова, что я смог услышать, после чего в голове у меня что-то щёлкнуло и я оказался сразу во сне и наяву.
«Это что ж, Соловей-разбойник, что ли?» – подумал я, разглядывая огромное чудище в рваных одеждах.
Тот же, щерясь беззубым ртом, не преминул напомнить о своей бандитской сущности.
– А сколько я зарезал, а сколько перерезал, а сколько душ безвинных загубил, – заголосил он по фене.
– Чё, фраерок, фарт не катит? – поинтересовался я. – Пообносился, как бомж с помойки. Честный блатной даже в очко с тобой перекинуться не сядет.
– Век свободы не видать, я по жизни свистуном в законе был, – окрысился он. – Сейчас тебя на пику подсажу, и хозяин послабуху реальную даст.
И Соловей свистнул. А как он свистел! И «Яблочко», и «Эй, ухнем», и «Крутится-вертится шар голубой». Ну просто заслушаешься. Но, видно, время его поджимало, и он, наскоро исполнив весь неприхотливый репертуар, вынув из рваной штанины стилет, прыгнул на меня.
– Откуда ты, голубь, выискался? – поинтересовался я, вырвав тычину и легонько дав Соловью по немытой шее.
