Ну, а на Красную горку и свадьбу сыграли. Весело было, да только не помню я ничего, мы все друг на дружку смотрели, а уж, как «горько» -то кричали, больно стыдно было на людях целоваться. Едва касались губ губами, а сердце все норовило из груди выскочить.
Переехали мы в дом к Арсениной родне, а потом, как уж наш Илюшенька народился, первенький, в новую избу свою вошли, рядышком с родительским домом до конца уж отстроенную. Пусто в ней было поначалу, неуютно. Домотканые дорожки из родительского дома принесла, какие сестры подарили, да занавески расшитые и скатерть матушка преподнесла на новоселье, вот и по-домашнему получилось. Ну, а потом уж совсем обустроились.
***
Муж мой работал много, уставал сильно, но со мной был ласковым и с детьми добрым. И родня мужнина меня любила. Только схоронили мы рано родителей Арсения, померли они друг за дружкой в один год. Будто не захотели по одиночке жить. А братья его старшие захаживали, проведывали, узнавали, не надо ли помочь чем. Хорошо мы жили, грех жаловаться. Разговаривали хоть и мало, но все одно вместе кажный день, все рядышком. Бывало, посмотрит он на меня, Арсеньюшка мой, глазами своими глубокими, прижмет к себе, и сердце мое замирало от счастья. Ох и любили мы друг дружку, уж как любили! Бывало, выйду на улицу вечером соловья послушать, так он обязательно шаль вынесет на плечи набросит: «Не замерзла, Полюшка?» – скажет. И всегда так. Ягодку первую сорвет и деткам говорит: «Давайте мамке дадим, она вон, сколько трудится для нас».
Так вот и вижу – калитка скрипнет, идет-бредет муж мой ненаглядный. Я скорее воды чугунок из печки выну, он умывается, фыркает, да на меня брызгает. Смеется. Я ему водички родниковой или кваску сваренного и остуженного дам, попьет он, вытрется рушником, моими руками вышитым, и – за стол. Как уж детки были, все на коленки норовили к нему залезть. Он ничего, не прогонял их, улыбался. Он ест, а я рядом сижу, смотрю на него, подперев лицо руками. Все наглядеться не могла.
В воскресенье детей собирали, в церковь шли, а потом и к его родне или к моим в гости. Там радовались, племянники деток наших забирали играть, а мы чай с бубликами пили, разговаривали кто об чем. И так хорошо на душе было, так покойно, так радостно… Казалось, счастье наше никогда не кончится. Так вот и жили – в любви, в уважении да в согласии.
***
Много времени так прошло. Лет двенадцать либо. Уж и Дашенька была, и Никитушка, Аришенька подрастала. Полгодочка-то уж сравнялось ей. Сидеть только-только начала. Смешно, бывало, – ложку деревянную расписную ей дам, она разглядывает ее, да серьезно так смотрит, а потом давай махать во все стороны. И смеется, первыми двумя зубками своими сверкая. «Ба-ба-ба-ба», – кричит. Первые слоги, значит, получались у нее такие.
Илюшенька помощником совсем стал. Оглянуться не успели! Все с отцом, бывало, в мастерской. Уж очень нравилось ему сапоги делать. Он и себе с отцовой помощью ловкие сапожки смастерил. «Смотри, – говорит, – мама, они и воду не пропускают». И – раз их в ведро полное. Я ахнула, а отец смеется. Потом по голове светлой его потрепал – гордился, будет, кому дело семейное продолжить. Он сам, Илюшка-то, и гвоздики специальные из деревяшечек делал. Все обещал и мне сапожки да ботиночки смастерить.
А Никитушка мечтательным рос, весь в меня. Все ему интересно было, как мир устроен. Часами мог букашек всяких рассматривать. Все удивлялся, как это Бог так придумал – у кого две ножки, а у кого лапок этих не счесть. Очень любил он в церковь ходить. Один раз говорит мне: «Мама, я тоже буду, когда вырасту, службы служить, людям жизнь облегчать, слушать их и помогать, как отец Митрофан наш». Маленький был, всего-то четыре с лишним годочка, а вот поди ж ты…
