Сборы Фишбейна на другой конец света вызвали в Эвелин уважение.
– Я волнуюсь так, – сказала она, – как будто ты едешь обратно в Россию. Но там бы тебя посадили, конечно. А может быть, даже убили.
Он быстро взглянул на нее. Эвелин стояла в дверях большой комнаты. Ночью ей снилась мама, которая как будто бы помирилась с отцом, и Эвелин проснулась в слезах: мама ненавидела отца, всю жизнь внушала и ей эту ненависть, а во сне она, веселая и потолстевшая, сидела у отца на коленях, и он покусывал ее пальцы, шутливо облизываясь, усмехаясь. Это был гадкий, тяжелый сон, который Эвелин сразу же постаралась забыть, выбросить из головы, и слава Богу, что у нее было так много хлопот с предстоящим отъездом мужа на Амазонку.
Она стояла в дверях, тонкая, с ярко-красным и заплаканным лицом, и все еще плакала, плакала, плакала, потому что вечером он должен отправиться на эту дикую Амазонку, где ведь и его неспокойную голову при случае смогут, надев на сучок, сперва обработать, а после сушить на знойном тропическом солнце.
– Герберт, – сказала она, всхлипывая, – я прочитала в энциклопедии, что они охотятся за человеческими головами. А потом продают их на рынках.
– Ну я привезу тебе парочку, – сказал он, смеясь. – Вот сюда и повесим. Семейный портрет: муж с женою.
Он неторопливо подошел к ней и по-хозяйски, снисходительно, оттого что сегодня вечером он отплывал в те края, где охотятся за головами, крепко поцеловал ее в губы. Они вдруг покорно раскрылись навстречу.
– Хочешь, я тебе песню спою? Но только по-русски. Попробуй понять.
Она округлила глаза.
Девушку-у-у из маленькой та-а-аверны-ы
По-о-олюбил суровый капита-а-а-н
За-а-а глаза пугливой дикой серны-ы-ы,
За-а-а улыбку, как морской тум-а-а-н.
По-о-о-любил за пепельные косы-ы-ы,
А-а-а-лых губ нетронутый кора-а-а-лл,
В честь которых бра-а-а-вые м-а-а-атросы
По-о-о-днимали не-е о-о-дин бо-о-о-ка-ал!
Она засмеялась.
И в то-о-о-т год с весенними ветра-а-а-а-ми
Из дале-е-е-ких океанских стра-а-а-н
Бе-е-е-лый бриг, на-а-аполненный да-а-арами,
Не при-и-и-вел красаа-а-вец капита-а-ан.
Деву-у-у-шка из маленькой таверны-ы-ы
Целы-ы-ы-й день сидела у о-о-о-кна,
И глаза-а-а пугливой дикой серны-ы-ы
Налили-и-и-сь слезами дополна-а-а…
Фишбейн обхватил жену ниже талии, уперся большим пальцем правой руки в ту точку, где заканчивался позвоночник, и мякоть, горячая, белая, нежная, слегка обжигала ладонь, закружился.
И ни-и-и-кто не понимал в июне-е-е,
Поче-е-е-му в заката поздний ча-а-а-с
Деву-у-у-шка из маленькой таверны-ы-ы
Не сво-о-о-дила с моря грустных гла-а-аз.
И ни-и-и-кто не понимал в июле-е-е,
Да-а-а-же сам хозяин кабака-а-а:
Де-е-е-вушка из маленькой таверны-ы-ы
Бро-о-о-о-силася в море с маяка.
Он остановился и ищущими глазами посмотрел на нее.
– Ну ладно. Давай попрощаемся, что ли, – сказал он по-русски.
И навзничь опустился на огромный диван, сильным движением уложив ее рядом. Эвелин быстро и тяжело задышала. Фишбейн обеими руками оттянул назад ее волосы, обнажая выпуклый лоб с темными бровями, прозрачные веки.
– Красивая ты! Даже страшно.
И тут же почувствовал сердце: оно, как это бывало зимою, поднявшись до самого горла, расширилось. Потом сжалось так, что вся грудь заболела. Эвелин согнула правую ногу в колене и положила это легкое колено на его живот, но вместо обычного острого нетерпения Фишбейн ощутил, что он теряет сознание. Нельзя, чтобы это случилось при ней.
