Вечером того же дня, на кухне квартиры, которую Иван наскоро успел снять, за столом сидел человек, он быстро записывал приходящие ему на память воспоминания об отце. Его рука выводила корявые линии, строки скакали по листу бумаги, порой слова не имели окончаний. Такое письмо он отправил себе из прошлого: непоследовательное, неаккуратное, мокрое, прощальное. Иван Можайский любил отца, образ сильного духом мужчины стучал в его мыслях, и так жутко ему было осознавать пустоту чужого для него места, которое теперь он должен именовать домом, так трудно было от мысли о простом понимании жизни отцом, что вдруг ему захотелось броситься к нему, чтобы объяснить, что значит «жить сложно», и зачем так жить важно. Но по каким-то неясным причинам, которые он не мог определить себе, он этого не сделал. Можно только догадываться, насколько близко к сердцу принял он потерю отца, образ которого окончательно выродился для него в чистое, нетронутое краской, белое поле. Рука его успокоилась. Лист был исписан.
Работа одерживает победу над всякими мыслями.
Люди так и шли, нашёптывая следующим за собой в очереди слово о докторе, так что входящие уже прежде знали, что здесь принимает «настоящий врач», так называли Ивана Александровича Можайского его пациенты. И в самом деле, хирург успевал всё: поставить диагноз, назначить лечение и посмотреть в глаза больному – да так, чтобы тот понял то, к чему и зачем ему лечиться, приобщился к болезни и справился с ней. Это редкое свойство врача – видеть в больном человека, уживалось в Иване Александровиче с мастерством хирурга, оттого дело его становилось не просто делом, а магическим исцелением больного, будто он не лечил, а благословлял на долгую жизнь. Кто-то приходил к нему за советом, о правомерности которого сам догадывался, но к себе самому, увы, был нечувствителен и всё ждал, когда справедливый голос обратится к нему и выделит из хаоса мыслей ту единственно необходимую, которая возвратит ему здоровое всеми системами тело. Кто-то безропотно, вручал ему своё страдание, нисколько не сомневаясь, что этот врач поможет. Были и такие, которые приходили для одного только внимания, просто поговорить, поплакать. О судьбе тяжёлых больных Иван Александрович заботился особенно, часто определял в стационар по личной просьбе, ежедневно выходил на дом, звонил, чтобы лишний раз справиться о состоянии. Но конечный результат всех случаев был таков: благодарили, восхищались, любили.
Такое точно впечатление произвёл Можайский и на женский коллектив поликлиники. Нового сотрудника сразу полюбили, оценили: он им в помощь был. Они так устали от тихой гавани, работы без жажды, что с появлением молодого хирурга, им сразу захотелось смотреть на себя в зеркало, разговаривать, думать, причём многие стали гораздо терпимее относиться к требованиям начальства, отчётам, комиссиям, начали проявлять живой интерес относительно развития поликлиники – и всё ради того, чтобы он заметил.
После трёх месяцев работы Иван Александрович окончательно освоился на новом месте. Впрочем, врачи, которым когда-то довелось работать в кардиохирургическом отделении, которые имели честь служить человеческим сердцам, забирались туда, откуда бьётся жизнь, осязали её биение своими пальцами, держали в руках живое – сердце, те наверняка понимают, что кажущееся спокойствие Ивана Александровича Можайского было не что иное, как прикрытие тяжёлого чувства – утраты.
