– А теперь слушай меня, Эйс. Не порть вечер, как и отношения с семьёй, они ждали тебя, нервничают и волнуются, потому что у них для тебя много новостей. Поэтому будь хорошим параноиком, не оскорбляй людей, не анализируй, а лучше, вообще, не думай о том, чтобы высказать своё уникальное восприятие этого мира. Всё ясно? – Чётко выговаривая, он приближается ко мне. Но его роста не хватит, чтобы накрыть меня своей тенью и хотя бы немного напугать. И это вызывает лишь сочувствие. Столько усилий, чтобы я не был самим собой, а вновь показал всем, как рождается ложь и пыль.
– У меня есть грандиозная идея. Я лучше сейчас развернусь, даже вспомню, как присвистывать, и направлюсь в машину. Вернусь в удобный салон и поеду в свой дом, где никто не пожелает со мной говорить, и я, наконец-то, займусь делом, – спокойно предлагаю я.
– С годами ты становишься хуже, настолько, что начинаешь меня раздражать, а когда-то я защищал тебя и выгораживал. Но не сегодня. Живо в зал и используй улыбку. Боже, прекрати это делать, так тебя за маньяка примут. Хорошо, не улыбайся, просто… пожалуйста, Эйс, будь терпим к людям и к своим родителям. Пожалуйста, ради меня, – от его жалостливого тона, говорящего о том, что он паникует и не желает разрушить идеализированную картину праздника, меня передёргивает.
– Буду молчать, – киваю ему.
– Сойдёт, – соглашается он и указывает рукой на освещённое помещение.
Дом. Что такое, вообще, дом? Место, куда возвращаешься после работы? Место, где тепло и уютно? Место, где ты провёл своё детство? Не знаю. У меня нет дома, я предпочитаю всегда двигаться, хотя недвижимость имею. Но дом, это слишком громко сказано для такого, как я. Мне он не нужен, ведь я не испытываю ни радости, ни счастья, ни возвышенных грёз, ни строю планов на создание семьи. Тогда зачем мне дом? Вот и ответ – незачем.
Викторианский стиль поместья, которое передаётся по наследству всем первенцам нашего рода, утомляет. Это же так скучно из года в год, из столетия в столетие жить в одном и том же месте, не изменяя ничего, а даже гордясь этим. Этой лестницей, которую какой-то предок строил сам, а другой на ворованные деньги украсил перламутром и золотом. Этими огромными и никчёмными люстрами, украшающими высокие расписанные потолки. Этими огромными залами и спальнями на втором этаже, этой башней, где валяется барахло. Неужели, действительно, всё это у кого-то вызывает восхищение? Ужас.
– Эйс, братик! Ты прилетел!
Лёгкий вихрь, под названием Молли, обхватывает мою шею, обдавая сладким ароматом духов, от которого на минуту выступают удушливые слёзы на глазах. Она оставляет на моей щеке влажный поцелуй, липкий, противный, и это вызывает во мне отвращение. Ненавижу помады, блески для губ и другие ухищрения, используемые женщинами, чтобы испачкать мою кожу.
– Кажется, он обескуражен твоим платьем, которое сейчас на тебе треснет. Привет, брат, – не успеваю я отойти от объятий младшей сестры, как моя рука оказывается в плену у другого родственника. Он тянет меня на себя и хлопает по спине. Да что же это такое? Я что, вещь, которую они могут тягать из стороны в сторону, ради всех этих телячьих нежностей? Ненавижу. Вот одна из главных причин, почему я не присутствую на праздниках.
Едва меня выпускают из рук, как я на всякий случай делаю шаг назад и достаю из пиджака платок, чтобы стереть след от поцелуя Молли.
