– Конечно оставайся, доченька, – кивнула Шанита, сев ближе к девушке и поджав под себя скрещенные ноги, цыганка погладила Машу по распущенным чуть влажным от пота темным волосам и произнесла: – Я как увидела тебя, так сразу поняла, что ты мне как родная. – И, видя недоуменный взгляд девушки, добавила: – Похожа ты очень на мою дочь, покойную Гили. Она тоже такая же красивая была, да худенькая. Только не уберегла я ее, а тебя мне, видимо, Господь послал, чтобы ты со мной была и горькую старость мою утешила. Живи, сколько хочешь, я не гоню тебя.
– Спасибо вам, матушка, – поблагодарила Маша и испуганно добавила: – Могу я вас так называть?
– Если будешь называть так, мне только приятно. Как тебя зовут?
Девушка напряглась и тихо вымолвила:
– Могу я не говорить этого?
– Как хочешь, дочка, – кивнула Шанита. – Тогда я буду звать тебя Рада. Оттого, что ты радость мне своим появлением принесла. Может, ты есть хочешь?
– Нет. Пить только, – попросила Маша, вновь пытаясь привстать на локтях. Это у нее получилось, и Шанита, кивнув, поднесла к ее губам оловянную кружку с темным лечебным чаем. Девушка попила и поблагодарила цыганку. Заметив, что под одеялом она обнажена, Маша тихо спросила:
– А мое платье?
– Не переживай, я его постирала. Оно сейчас сушится.
– Сушится? Но… – замялась девушка, вспомнив про древний кулон матери, вшитый в лиф. Она испугалась того, что, возможно, цыганка нашла его.
– Оно сильно изорвано на груди, я хотела зашить.
– Могу я сделать это сама, когда мне лучше станет? – спросила Маша.
– Как хочешь, – пожала плечами Шанита и проворно достала из угла кибитки темно-синее платье. Девушка тяжко и стесненно села и, взяв свой изодранный наряд из рук цыганки, начала ощупывать лиф. Да, на груди действительно зияла небольшая дыра, след от пули, однако на ощупь кулон все еще был на месте. Машенька с облегчением выдохнула и быстро отложила платье в сторону. Она вновь тяжело опустилась на подушку.
– Бедро у меня сильно ноет, – пролепетала Маша, вновь прикрыв глаза.
– Так ранена ты. Дед Рабин мази дал, сказал, что еще пару недель болеть тебе. А на груди рана почти затянулась, лишь царапина глубокая была. Позже я снова перевяжу тебя, доченька.
– Спасибо вам за заботу. Даже не знаю, как с вами расплатиться. Денег-то у меня совсем нет. При аресте в крепости сережки и кольца у меня все отобрали.
– Еще чего выдумала? – нахмурилась цыганка. – Ты для меня как солнце, счастье мне принесла. Вот смотрю на тебя, Рада, и вижу дочь свою покойную, будто жива она. Ты одним своим видом мне радость приносишь. А деньги что? Пыль одна – сегодня есть, завтра нет. А живому человеку цены нет.
Вслушиваясь в мудрые, простые слова цыганки, Машенька вдруг осознала, что та говорит великую истину. Ведь нынче Маша была одинока на этом свете. И никакое богатство и положение при дворе не смогли уберечь ее мать, отца и брата от смерти. Они на том свете, и вернуть их невозможно. На глаза девушки навернулись слезы, и она тихо спросила у Шаниты:
– А та телега с мертвыми, где вы нашли меня, она… – Маша замялась, – те люди мертвые, что с ними стало?
– Так солдаты похоронили их в общей могиле.
– А вы знаете где?
– Ну, именно тех не знаю. Но знаю место, где обычно хоронят.
– Вы покажете мне?
– Как поправишься, непременно покажу, – кивнула цыганка.
– Спасибо вам, матушка. Вы очень добры.
– Так ты останешься у меня в кибитке? Табор наш стоит у южной окраины города. А через месяц, наверное, в сторону Ревеля подадимся. Давно там не были.
