После таких откровений у литератора и художника наступали дни, месяцы «творческого запоя». Они спасали себя. Художник писал странные картины. На этот раз он писал человека странного вида создающего из светоносных нитей, похожих на паутину, совершенно немыслимые для обычных людей, образы. В этих образах соседствовали мрачный гранит, омываемый чёрной нефтью, и лучистое сияние ещё никому не известного источника света. А литератор замахнулся на описание самого святого, что знало человечество – на описание Святой Руси.
Вячеслав Константинович ощутил от откровений того, кто знает больше, щемящую тоску неуловимого открытия. Ему моментально перестала нравиться вся текущая и радующая глаз жизнь. Всё и сразу стало недостаточно красивым и чувственным для него. Пар уже не так грел, женщины казались не слишком свежими, и их хотелось, как продукты, делить по сортам. А чужие книги его стали просто раздражать, так как литератор перестал видеть в них истину. Его начал одолевать писательский зуд. Терпеть он больше не мог и сбежал от всех.
На белом листе бумаге было написано «Жизнь». Вокруг листа по всей площади стола валялись окурки, бутылки из-под дешёвого красного вина, и только в самой середине стояла бутылка армянского коньяка и чашка йеменского кофе. Видимо эти атрибуты человеческого величия в достижении продуктовой цели, должны были вдохновлять литератора на подобный подвиг в литературе.
«Жизнь» давалась литератору трудно. Далее, крупными буквами и пьяной рукой он написал «Жизнь даётся. А раз она даётся, значит, у неё есть первоисточник».
После этой глубокой мысли литератор начал чесать голову, ковырять в носу, возбуждая нервные рецепторы. Обычно это ему помогало. Помогло и на этот раз. Рука стала толкать ручку по листу бумаги с ускорением. С некоторых пор, это великое слово «ускорение» стало венчать на Руси любой трудовой подвиг. Литератор тоже поддался этой авантюре и писал так же, как спринтер бежит стометровку с барьерами: ничего не видя, ничего не слыша, и только выкидывая литературные коленца, преодолевая барьеры.
И он писал: «Эх мать наша Святая Русь. К ней надо стремиться от первоисточника. Тело мешает. А первый посредник на пути от тела к первоисточнику – это наша душа. Надо слушать требования души и тогда всё встанет на свои места. У жизни есть уровни. Они для всех разные. Почему? Кто-то ведь знает. А для нас придумали сказку об условиях, среде и процессах размножения».
Написав эти крылатые слова, литератор вспомнил художника и его натурщиц. Он окинул стол тоскливым взглядом, и его неудержимо потянуло обратно в деревню, в баню, к прекрасному полу. Для этих случаев на столе и стоял коньяк. Налит он был в старинный сосуд из богемского стекла в виде «графини». У «графини» была чудесная головка с заправленными вверх волосами, венчавшими высокую и стройную фигурку. Её руки были сложены на груди. Она была изготовлена чешским мастером лет 200 тому назад и принадлежала к семейным реликвиям. Она всегда была наполнена коньяком. Литератор видел в этом некоторую символичность и сравнивал коньяк со своей кровью. Матушка литератора называла эту реликвию просто «Графиня» и относилась к ней весьма небрежно. Во времена детства литератора «Графиня» чаще была заполнена самогоном, чем прочими благородными напитками. Короче говоря, жизнь за несколько столетий потаскала её по «подворотням» и «дворцам». Легенд с ней не было связано никаких, а может быть литератор о них не знал. Матушка его спокойно обращалась с такими фамилиями, как Сомерсет Моэм, Дитрих, Соммер, добавляя при этом «родственнички». Так или иначе, но «Графиня» стала со своим содержимым музой литератора. Он искал подобную красоту в других женщинах, но не находил. Им всё время чего-то не хватало до её форм: утончённости, прозрачности, стройности, а главное содержания. Возможно, поэтому и жизнь литератора была отличная от жизни общества.
