Интервью со смертью - страница 39

Понятно, что на колени я не становился. Но тем не менее происходило нечто подобное, о чем высоким стилем хотят поведать рассказчики этих историй. Говорите что хотите, но возможно, что в минуты потрясения человек ведет себя не так, как это принято в его время.

На этом месте мне, вероятно, стоит сделать паузу, чтобы собраться с мыслями, и это потребует пары минут молчания. Друг – разумеется, я имею в виду того друга, который смотрел на туманность Ориона и сперва очень неохотно меня слушал, – ерзал бы на стуле и многозначительно откашливался.

– Это любовная история, – сказал бы он. Поскольку же, увлекшись моим рассказом, я совершенно забыл об этом друге, его неожиданная реплика из темноты застигла меня врасплох, и я не сразу нашелся с ответом. Поэтому ему пришлось еще раз повторить: – Это просто обычная любовная история. Впрочем, почему бы и нет?

– Почему любовная история? – естественно, осмелился бы я возразить. – Потому что в истории случайно оказалась замешанной женщина? Или почему-то еще?

– Потому что ты старательно избегаешь ее описания.

– Я не могу ее описать и достаточно часто объяснял почему.

– Именно что не можешь. Однако она здесь.

– Ты мог бы выражаться яснее.

– Тебе нет нужды чувствовать себя обиженным.

– Я не обижаюсь, просто я тебя не понимаю.

– На самом деле все очень просто, – друг сделал бы попытку объясниться. – Я тоже когда-то находил себе оправдание в изречении: я не переживаю ничего, кроме самого себя. Другими словами, все вещи и события сами по себе ничего для меня не значат, мне интересно лишь их влияние на меня. Настанет день, когда людям будут внушать, что это в высшей степени неоправданный способ наблюдения и что другие вещи тоже живут собственной жизнью, которая просто ускользает от нашего восприятия. Следствием станет великое потрясение. Человека вытеснят с привычного ему, хотя и воображаемого, центрального места. Тогда уже никто не посмеет сказать: это так-то и так-то. Выгоднее будет молчать. Останется только удивляться и смотреть. Созерцание же есть испытание терпения или, на мой взгляд, переживание, и ты это сам знаешь.

– Но почему все-таки любовная история? – удивленно переспросил я.

– А как еще мне ее назвать?

– В таком случае ты с равным успехом мог бы сказать – если бы я попытался описать тебе какой-нибудь пейзаж, – что я якобы говорю о женщине. В пейзаже есть холмы и долины, а леса, например, можно назвать волосами гор.

– Это зависит от повода, – снова заговорил бы мой друг. – Для меня, вопреки тому, что ты, вероятно, думаешь, пейзаж означал бы не Орион или какую-то туманность, а простую березку в поле. Как мне это объяснить? Существует такая точка, на которой, к счастью, заканчиваются все объяснения. У меня просто есть ощущение, что она смотрит на меня. Она о чем-то думает; возможно, даже поет. Но моего слуха недостает, чтобы ее услышать. Понятно, что я и сегодня говорю: это березка. Необходимо какое-то слово, как разменная монета. Но это уже не то, что было раньше. Вероятно, это можно было бы назвать моей любовной историей. Но у тебя поводом является женщина, а в таких случаях мы привыкли к этому обозначению.

Но меня не удовлетворили такие объяснения. Я бы возразил:

– Оглянись вокруг. Смотри, как разрушен мир и как жалко мы живем. И ты берешься утверждать, что я рассказываю какую-то любовную историю?

– Речь идет о потрясении, – ответил бы он на это. – То, что претерпевает одна вещь, претерпевают все. Волны продолжают накатываться и покатятся назад. Это известно нам из физики. Однако мне теперь думается, что не стоило тебя перебивать. Продолжай, пожалуйста. Расскажи, что произошло с твоей матерью; ибо теперь все уладилось. Когда ты пошел к ней?