по природе свершённых грехов!
И двенадцать Израильских колен
упокоятся Божьим крылом —
в мир вернется добро насовсем,
взявши верх над смертельным одром!
С уважением,
С.Е.
9 октября.
Здравствуй, Елена! Я… тоскую по тебе…
Посуди сама: прихожу на работу, радостно: – Всем привет!
Коллега, мрачно, через губу: – И тебе не хворать!
Остальные – безучастное молчание. За что мне это? Я – будто против законов физики. Всё должно к чему-то притягиваться, а я – невесомый! Всё должно на что-то опираться, а я балансирую, судорожно ища помощь. Человеческое плечо заменяет дверной косяк. Не жизнь – метание. Броуновское движение меня в их городской среде. Метание мной бисера перед ними…
А недавно в обеденный перерыв написал стих девушке – новой сотруднице, за которой наблюдал несколько дней.
Ваш лик скреплён Ахматовской печатью:
и нос с горбинкой, и овал лица…
Смотрю на Вас и вдохновляюсь, – знайте, —
и упиваюсь грустью без конца…
Уста колышет робкая улыбка,
рука проводит утренний обзор.
Фальшивит осень на душевной скрипке,
мажоры модулирую в минор…
Но Вы спокойны к мировым порывам,
всё так же пропускают кудри свет —
их ветер снова путает игриво
и улетает провожать рассвет.
А Вы сидите, сохраняя август,
сентябрьскую отрицая боль —
от Вас исходит подлинная святость,
Вы ждёте лето – как ждала Ассоль.
Писал на клочке бумаги – черновик. Перенёс на красивую бумагу. Выписывал каждую буковку и вымерял одинаковое расстояние между строфами – потрачено два часа! Вдохнул уверенности, стал подходить к ней и… разочаровался!
От Ахматовой у неё – нос горбинкой. А так – квёлая, дебелая и косолапая!
Каллиграфически исписанный лист застыл у меня в руках. Бумага размякла от пота, чернила размазались… Пульс – метроном! Побежал неведомо куда, ступая наугад, надеясь дойти. Чувствовал, как спину прожигает презрительный взгляд коллег, – оттого она невыносимо чесалась.
Правы ли мы с ней? Нет. Оба – невиноваты! Она – живёт в неведении, я – вижу её неведение и пытаюсь как-то жить с этим! Не могут два противоположных мира на одной планете мирно сосуществовать!
Боль – внутри меня. Страдания – внутри меня. Слёзы – на лице, кажется, застыли каплями ледяного отчаяния. Потому что: мои слёзы, моя боль, мои страдания. Моё – не отдам! Не дождутся – не увидят! Расстроился не понаслышке!..
Люблю человечество в совокупности, но каждый отдельно взятый чаще всего – мерзок. Ты его рихтуешь, выкристаллизовываешь – от любви к нему, дураку, не ценящему твоих страданий и душевных терзаний. Не способному оценить! Примитивизм и ограниченность пищат, да лезут в нём! Всё безуспешно – всё в пустоту! Мой крест – тяжёл.
На такой ноте заканчиваю.
С уважением,
С.Е.
17 октября.
Ехал в библиотеку на трамвае. Рядом сидела семья: мама и две дочки пяти и двух лет. Расположил в порядке убывания – заметь! Старшая – смотрела в окно. Младшая – юлила, привлекала взоры пассажиров, капризничала. Мать – всячески ублажала младшую, не обращая внимания на старшую. Было очевидно, что для этой семьи такая ситуация статичная и привычная. От мамы исходила глубокая жизненная усталость, которая, видимо, и была причиной обделённости старшей дочери. В трамвае жарко дышал обогреватель, укутывая сидящих в потоки тёплого воздуха. Мать сняла с сестёр шапки.
Старшая, с неподдельной улыбкой: – Спасибо, мамочка, ты такая хорошая!
Младшая – восприняла всё с королевским достоинством, обнаружив новый интересный для себя объект, начала задирать старшую.
