Ветер усердно обрывает с деревьев листья, наслаждаясь своей неоспоримой властью. Растут и ширятся лужи на земле. Истощенное небо чернеет, будто застывшая кровь.
В пальцах играет мелкая дрожь, и Вероника опасливо кутается в плед, нервно играя светло-голубым переливом приятной на ощупь шелковистой ткани. Из вазы на столе ей горько улыбается засохшая и ставшая мертвенно-вишневой флорибунда. Прятаться нет возможности, ибо символы печали предательски разбросаны по квартире, они висят на стенах и лежат на полу, они громоздятся повсюду и упрямо тычут пальцем в испуганное лицо девушки. Пространство искажается недобрым знаком, кривясь, и гримасничая, и даже, кажется, давясь от своего невообразимого гомерического и безобразного хохота. Или все это только иллюзия, психоделический ноктюрн в осенних инсталляциях, и звуки темных улиц нехорошо играют с больным воображением. Месяц умер… наваждение.
Надо бы выбежать прочь из комнаты по залитому черничной пеленой коридору. Спастись бегством, пока это еще кажется сносным решением. Но бежать некуда. Помощи ждать не приходится, и потому время прибавляет ходу на циферблате настенных часов, а ночь млеет в непрекращающемся плаче дождя и принимает в себя амальгаму, аметист, гелиотроп, жженую умбру, антрацит, ржавый бистр и миллион иных едва ли угадываемых оттенков.
Осознание неотвратимости уже ощущается под кожей и вселяет неподдельный, сродни первобытному, страх. Фатализм… Неизбежность…
Край.
Стены перешептываются, и монотонно раскачиваются. Что-то тяжелое сдавливает виски и стягивает горло так, что становится трудно дышать. Веронике хочется пить, и она выходит из комнаты. Походка становится какой-то ломаной, и пол под ногами плывет в стороны, чередуя, как в калейдоскопе, квадраты, ромбы и иные геометрически совсем уже сложные фигуры. И что крайне неуместно и более всего неожиданно – где-то звонит телефон (как некстати!). И вновь все оказывается по ту сторону…
Вероника будто и не слышит звонка, еще дрожащими руками она набирает стакан воды и выпивает залпом, после чего, содрогаясь всем телом и шатаясь, возвращается в студеную пустоту комнаты, где в открытое окно видно, как легко ходят иллюзорные морские волны, а где-то в стороне дышит манящая прохладой кипарисовая роща… Хотя, в сущности, ничего этого нет. Асфальтово-металлическая ночь, жирные фиолетовые разводы, и страшный монолитный непрерывный гвалт, который неустанно валит в оконный проем. Где-то вдалеке еще долго не замолкает мучительный, протяжный телефонный звонок…
Медный овал луны скользит по подоконнику. На соседней улице с чудовищным грохотом ковыляет продрогший рельсошлифовальный трамвай. Призрак Vista de Toledo24 Эль Греко – массивы из железа и бетона, многоэтажные мифические уроды, жерла фабричных труб, врезающиеся прямо в космос и испускающие свои зловонные яды под оплавившимся грозовым небом, на которое уже легла тяжкая печать апокалипсиса. Ночь окончательно раздавила город.
Вероника затаенно дышит на оконное стекло и рисует на нем, будто ставит клеймо, кривую улыбку. Над ее домом плывет вечность, мириады звезд и иных миров, готовые растаять с приближением дня. Вселенная представляется эфемерностью тяжелых масс. А здесь Вероника созерцает листопад. Бутафорские листья летят мимо окна, и весь двор напоминает камерную сцену театра; декорации бесподобны и так убедительны: продрогшие деревья, сломанные качели, сгорбленный от старости турник, несколько автомобилей, тысяча иных мелочей, нагруженных тягучей осенней лирикой с едва уловимым мистическим смыслом. Маленькая грустная пьеса. Браво режиссеру-постановщику! Впереди заключительный акт!
