Ирис нежный. Повесть о Флоренции и первой любви - страница 8

Я с радостью наблюдаю, как центральная грация, чуть рыжеватая, смотрит на Меркурия.

– Вот, вот, бабушка, вот они!

– Да, Ирочка, не кричи так. Теперь ты понимаешь, что изобразил художник? Почему эта картина была так дорога ему и семейству Медичи?

– Да, бабушка, я понимаю, он изобразил то, что хотел видеть в реальности – как Симонетта, пусть и в образе племянницы, соединяется с одним из Медичи – это как бы продложение ее земной жизни, ну, а в вечности он изображает ее прибытие в рай.

Бабушка с довольным видом кивает головой и смотрит на меня. Я горжусь собой, горжусь Боттичелли, горжусь тем, что я понимаю, и радуюсь тому, что такие вещи происходят на свете.

Мы с бабушкой подходим к «Рождению Венеры», у которого так любят фотографироваться китайцы. Бабушка объясняет мне сложный смысл этой кажущейся простой картины. Завершает она свой рассказ мастерски, достигая желаемого ею эффекта в виде моих слез и мурашек. Я использую этот бабушкин прием сейчас, когда работаю экскурсоводом, иногда он по-прежнему действует против меня. Но туристы тоже плачут и покрываются мурашками, потому что я говорю:

– Посмотрите, вы видите, что этот образ несовершенен, например, у Венеры слишком опущено левое плечо, но, несмотря на это, Боттичелли удается создать один из самых пленительных женских образов, как вы думаете – почему? Правильно – потому что сам Боттичелли любил эту женщину и писал ее в каждой своей картине, где есть женские персонажи.

И тогда туристы обводят взглядом все картины в этом зале, всех Мадонн, Афину Палладу и убеждаются в моей правоте и правоте Сандро, который всю жизнь любил одну женщину. И тогда я делаю контрольный выстрел.

– Знаете, – говорю я, – эта история имела завершение в реальности: Боттичелли переживает Симонетту на 34 года и умирает бедный, больной и несчастный в 1510 году. В своем завещании он просит об одной только вещи – быть похороненным у ног прекрасной Симонетты. И теперь, – заканчиваю я рассказ, – они покоятся на расстоянии нескольких десятков метров друг от друга во флорентийской церкви Оньиссанти.

А тогда бабушка сказала мне после того, как мы простояли перед «Венерой» время, достаточное, чтобы рассмотреть все завитки волос, складки роскошного покрывала, камыш внизу картины слева: «Пойдем, милая, я покажу тебе Сандро».

Мы пересекли следующий зал и подошли к не очень большой картине.

– Это поклонение волхвов. Видишь, волхвы, то есть восточные цари-маги, пришли поклониться родившемуся младенцу Иисусу. А среди толпы Боттичелли изобразил Медичи, заказчиков и себя.

Теперь я увидела того, на кого показывала бабушка. Молодой человек в широком плаще, смотрящий прямо на зрителя, кудрявый, с резко вырезанной, похожей на дугу лука, верхней губой, с ямкой на подбородке. «Как у меня», – по-детски обрадовалась я. Лицо это показалось мне удивительным и, сколько я потом ни видела автопортретов художников и вообще портретов, ни один не вызывал у меня таких чувств – любви, жалости, восторга, умиления, нежелания верить, что этого человека больше нет. По крайней мере, здесь. И невероятного сожаления по этому поводу. Мне хотелось бы видеть, как он идет по улице в своем желтом плаще, широко шагая, перескакивая через лужи, мне хотелось бы видеть, как кто-то нагнал его, остановил – пусть не я, как он улыбается и хлопает знакомца по плечу или кланяется – не важно. Мне просто хотелось бы видеть его, живым, всегда. И молодым – таким, как на этой картине.