***
Лойд воспрял ото сна и зажмурился, ощупывая языком сухое нёбо. Будучи одной ногой в стране грез, он во что бы то ни стало решил начать день с поиска продовольствия: «Черт бы побрал эти входы и выходы! Кому полегчает, если я околею от голода?» Однако умонастроению суждено было улетучиться так же стремительно, как оно возникло, ибо, еще не успев подняться, он обнаружил себя со всех сторон окруженным множеством едва различимых ступней.
Взору открылось дивное зрелище: туманная дымка, все еще плотно стягивающая пространство над лежащим навзничь Шиперо, скрывала от зрения тех, кому принадлежали мерклые конечности. На уровне глаз старик видел только смутные очертания подолов мантий да нагие стопы. Охватившая его дрожь только усилилась, когда, прикидывая в голове облик самих обладателей ног, он смекнул, что все они собрались здесь по его душу. Несложно было догадаться по обращенным к нему пальцам ног, что люди, нависшие над ним по ту сторону туманной пелены, замкнули вокруг сморенного сном старика плотное кольцо. «Туземцы!» – промелькнуло прозрение.
Лойд приподнялся на локтях и опасливо выглянул из-под завесы тумана. То, что он увидел, оказалось куда более неправдоподобным, чем самый безумный сон: сонм духов с тлеющими, натурально плавящимися раскаленными головами взирал на него с высот человеческого роста. Под балахонами, почти бесцветными и ветхими, как осенняя листва под ногами, серебрились костлявые мощи. Переминаясь с ноги на ногу, армия нелюдей безмолвно разевала пасти – не то в отчаянной мольбе, не то изрыгая проклятья. Что бы то ни было, послания адресовались ему – Лойду, окаменевшему среди босых ног от немого ужаса.
По-видимому, вожак – самой безобразной наружности даже по меркам полуразложившегося существа, – сделал шаг вперед, в сердце кольца, сомкнувшегося вокруг несчастного Шиперо, и навис над последним в некоем подобии поклона. Пасть мертвеца, объятого истым пламенем, разинулась до немыслимых размеров, обнажив гнилые зубы и осклизлый язык. Из недр глотки вырвался истошный хрип, и сотни голосов его сородичей подхватили предсмертную песнь, устремив пустые глазницы к эмпирею11.
Оставались какие-то мгновения до полного обморока, когда Лойд, поборов мучительный приступ тошноты, кинулся прочь. Не заботясь о том, чтобы не сбить кого-либо с ног, архивариус мчался сквозь мутные тени, попутно морщась от топивших глаза слез. Творящийся наяву кошмар обездвижил остатки рассудка. В мире, куда он угодил против собственной воли, не действовали земные законы. Даже воздух здесь мог быть опасным для жизни, ведь он не имел запаха. А единственным звуком, что распознал слух старика, было загробное шипение толпы нежити.
Все эти наблюдения никак не характеризовали природный порядок, к которому привык Лойд. Его обуревали самые мрачные мысли: как скоро настигнет смерть его измученную душу, какой она будет и от чьей руки.
Всякий человек, должно быть, представляет себе собственный конец, и предпочтительнее всего умереть так, как задумано. Мы не принимаем решения о том, кем родиться, но приятных сердцу дум о том, кем и как нам окончить свое путешествие, последней нашей радости у нас не отнять. Вот и Лойд, намереваясь когда-то предаться вечности, грезил сделать это не по воле несчастного случая, а уснув в своей мягкой постели.
Постель – вся жизнь сосредоточена вокруг ее светлости. В ней человек рождается, в ней же впервые постигает радости семейной жизни, в ней и бессонные ночи страданий проводит, и умирать посему тоже полагается в объятиях этой родной сердцу колыбели.
