Осень устает – за века и века, которые ей суждено длиться, поэтому когда, наконец, на засохшую листву выпадает первый снег, осень с наслаждением бросается на белоснежные простыни, засыпает, едва успев коснуться подушки, даже не может вспомнить, завела она будильник или нет. А ведь завела, а ведь задребезжит буквально через несколько часов, когда за нестерпимо студеной зимой придет стремительная весна, а за ней – мимолетное лето, и вот уже проклятое дребезжание будильника, и надо подниматься, расправлять студеный ветер, взлетать вихрем осенних листьев, кружиться, постепенно наполняя зеленые луга золотом и багрянцем.
Осень смертельно устала, осень хочет спать – но спать некогда. Иногда осени снится, что в глубинах космоса летит одинокий фрегат, всеми забытый, забывший сам себя. Даже если бы осень помнила этот сон, она бы все равно не нашла ни сил, ни времени, чтобы отыскать фрегат, позвать его сюда, в забытый всеми уголок вселенной, попросить его атаковать землю, сдвинуть её с орбиты, сделать осень чуть короче, дать развернуться зиме, весне и лету. Однако, осень просыпается так стремительно, что не успевает запомнить свои сны. Иногда она хочет спросить у лета, что ему снится – но лето умирает слишком быстро. Иногда осень хочет спросить зиму о её снах – но не успевает, сама проваливается в сон. Иногда осени кажется, что весна может помочь – но они никогда не встретятся, пока земля не изменит свой путь, а она не изменит пути, пока не встретятся весна и осень и что-нибудь не придумают, а они не встретятся, пока не…
…стук…
…дождь…
…стук…
…снег…
…стук…
…листья…
…стук…
…просыпаюсь, оглядываюсь, выволакиваю себя из объятий сна, отдергиваю занавеску.
– А-а-а-а!
Здесь надо закричать, не кричится, ничего не делается, смотрю и смотрю на тыкву с горящими глазами и перепончатыми крыльями…
Щелкаю замком, осень врывается в комнату в ореоле листьев и снежинок, тыква садится на подоконник, цепляется хищными лапами. Жестами показываю, что э-э-э, или сюда, или туда, нечего мне тут дом выстужать…
Тыква в изнеможении падает с подоконника в комнату, только сейчас вижу простреленное крыло, тонкую стрелу в перепонке. Мечусь по комнатам в поисках аптечки, а кто вообще сказал, что у меня есть аптечка, в холодильнике вроде бы зеленка была… Разламываю стрелу, долго мучаюсь с зеленкой и пластырем, вроде не кровоточит, да с чего она вообще кровоточить должна…
– Спа… си… бо… – оскаленный рот извивается, выжимая слова, – спа… си… бо…
Думаю, какого черта я только что сделал, понимаю, что вместе с тыквой точно так же могут прострелить меня…
– Вам… вам нужно пря… прятаться, – хрипит тыква.
Хочу что-то ответить, вместо этого развожу руками, где тут спрячешься…
– …они… они меня… застре…
Не договаривает, я и сам понимаю – застрелят, те, кто сейчас ходит по улицам, целятся в тыквы с летучемышиными крыльями, сбивают на лету, в упор застреливают соломенные пугала, тонкие скелеты…
– Вы… – тыква поднимает на меня глаза, даром, что нет у неё глаз, – вы мне… поможете?
Смотрю на перевязки, чем я еще должен помочь…
– …меня убьют…
Это мы уже слышали.
– …мне нужно домой…
Морщусь:
– Далеко живете?
– А, на другой стороне земли…
Меня передергивает, совсем хорошо…
Хватаюсь за соломинку:
– Могу купить вам билет на самолет… – говорю, тут же спохватываюсь, что тыкву пристрелят в аэропорту.
– Э… ну…
– Если бы вы положили меня в рюкзак…
