– Это и впрямь нехорошо, – сказала Пауни, взглянув на Сарайат. – Сходи-ка ты в Дом Пта, помолись там как следует, да не скупись на жертвы.
– Я, конечно, сказала, что корова моя умерла без причины, – продолжала между тем Сарайат, – но думаю, это соседка мне сделала. Как думаешь, Пауни: не насыпать ли мне песка из Города Мертвых ей под дверь?
– Что ты! – ответила Пауни. – А ну как это не она сделала? Тебе все вернется. Лучше иди к Пта.
Сарайат задумалась. Какое-то время они шли молча. Лишь скрип колес повозки да шорох шагов нарушали мертвую тишину одноименного города.
Наконец процессия вышла к началу довольно крутого и узкого спуска в долину. В скалах слева и справа по бокам от тропы открылись взору черные проемы гробниц – помещений, вход в которые лишь символически намечался. Каменные двери внутри этих комнат никогда не открывались. Настоящий вход располагался этажом ниже и был засыпан песком.
Гробницы ближе ко входу в ущелье были самыми дорогими: с колоннами, обильно украшенные резьбой. Чем ниже в долину, тем скромнее становились усыпальницы, хотя и среди них вдруг попадались довольно качественно отделанные. Такой оказалась и гробница дядюшки Ти.
– О! Пауни, какую великолепную гробницу ты устроила мужу! – сказала Сарайат, а Сатайат закивала головой.
Пауни лишь всхлипнула и принялась отирать краем плата набегавшие слезы.
– Здесь и мне лежать, – промолвила она, выдохнув. Сарайат и Сатайат обняли ее в ответ.
В этот момент подъехал жрец на колеснице, сверкавшей на солнце яркими красками, лаком и золотом. Он привез благовония, кадильницу, ящичек с инструментами для обряда отверзания уст и очей. Гроб Тиметэ поставили возле гробницы на «ноги»: форма гроба повторяла контуры тела покойного, и его деревянные ступни могли твердо стоять на любой ровной поверхности.
Началась самая важная часть погребения. В былые времена, когда ритуал отверзания уст еще не был открыт, священники, общаясь с покойными, узнали, что люди там «не все говорят и не многие ходят». Постепенно были найдены нужные заклинания и изготовлены инструменты. Это намного облегчило посмертную участь кеметян. Слава Птаху! Слава Тоту! Атуму – слава! Жрец воскурил благовония и запел:
Птах по великой милости своей отверз мои уста.
Инпу очистил меня, от всего нечистого избавил меня.
Нет за мной никаких злодеяний.
Да явлюсь я трезвым на суд Усира.
Был зачат я в любви и восторге принят матерью на лоно ее.
Муэт явила мне истину, и я возлюбил ее.
Хика омыл меня иссопом, и стал я белее снега.
Ахейа отверз уши мои и слуху дал радость и веселие.
Нет во мне прегрешений, и беззакония я не творил.
Сердце мое легче пера Муэт.
Да не отвратится от меня лицо Усира.
И буду жить вечно в местах благих, где нет места нечестивым.
Тот научил меня заклинаниям и освободил меня
от Сета, связавшего мои уста.
Возрадовался язык мой правде Муэт.
Птах отверз уста мои резцом металлическим,
и уста мои хвалят его.
Атум разрешил узы на руках моих, они защитники
мои, развязал путы на ногах, да не преткунтся
о камень ноги мои.
Да сияет вечно солнце Ра, да стоят крепко белые
стены Миннофара, и да приносятся в жертву тельцы.
Когда голос жреца стих, некто из присутствующих возгласил: «Мэр сим та ку хмим!»
После этого все по очереди стали прощаться с усопшим. Подходили, кланялись, желали легкого пути и доброго ответа на страшном, но справедливом судилище Усира. Пауни разрыдалась в голос, ее принялись утешать. Наконец стихли разговоры и причитания. Работники, нанятые Пауни, опустили гроб в проем и повлекли его вглубь гробницы, освещая себе путь масляными лампами.
