Я упомянул о маминой долгой болтовне в своей надгробной речи на ее похоронах. И услышал смущенный смех собравшихся людей, когда сказал, что переговорить девяносточетырехлетнюю Пегги Маргарет было невозможно. Сейчас она покоится с миром, а может быть, выпивает стаканчик спиртного с отцом на небесах. Порой она сводила меня с ума, когда я был молодым, но сейчас о ней остались только теплые воспоминания.
За несколько дней до кончины мамы моя кузина Мэри Энн сказала по телефону, что мне лучше поскорее приехать домой, потому что «Маргарет быстро угасает». Я ответил, что готов выехать прямо сейчас. За несколько дней до этого я почему-то откладывал поездку, но через час после разговора с сестрой уже был на пути в Вентуру. Когда я добрался туда, Пегги Маргарет спала. Она еще не перешла в другой мир, но ей оставалось прожить только один день. Сиделки сказали, что накануне она встала в три часа ночи и узнала от них, что я уже еду. Потом снова легла и уснула, но, очевидно, подготовилась к моему визиту: она лежала в постели напомаженная, в своих любимых бирюзовых серьгах и ожерелье.
В возрасте девяноста четырех лет женщина все еще хочет хорошо выглядеть при встрече со своим сыном. И этот образ моей мамы останется со мной навсегда.
Глава вторая. Роберт Армор. Огонек
Глаза – зеркало души.
Мистер Армор был занудой-флейтистом и моим учителем музыки в средней школе. На самом деле все мы, музыканты, были занудами. Тогда наши занятия не считались «крутым» делом.
Вот на ребят-спортсменов смотрели как на «крутых». Они носили командные куртки с символом вида спорта, которым занимались (футбол, бейсбол, легкая атлетика), в середине буквы «U» из названия нашей школы (University High) на западе Лос-Анджелеса. Именно в нее я перешел после окончания Средней школы Дэниела Уэбстера.
В то время считалось так: если на вашей куртке в середине буквы «U» изображены теннисные ракетки, вы – гей. Но тогда мы не знали такого слова. Использовали гораздо более грубое – которое начиналось на «п». Мне не нужно было беспокоиться о том, что другие ученики назовут меня геем: я был худшим игроком в теннис, а потому меня никогда не приглашали на соревнования. И со мной никто не играл: на занятиях я в основном просто бил мячом о стену.
Но я был одержим музыкой. Погрузился в нее сразу – после того, как начал брать уроки игры на фортепиано в возрасте восьми лет. И сразу же начал интересоваться джазом. Я предпочитал импровизировать, а не изучать уже написанные композиции. Играть их снова и снова, меняя детали, – все это вводило меня в транс; время, казалось, останавливалось. Я был еще слишком мал, чтобы понять, что искусство высвобождает нас из ловушки времени.
Когда я учился в школе Уэбстера, преисполнился желанием выступать в симфоническом оркестре или джазовом ансамбле – в любом из ее музыкальных коллективов. Мне было все равно, на каком инструменте играть. Места для пианиста нигде не нашлось, поэтому я выбрал кларнет. Правда, сначала мне показался интересным тромбон и его передвижная трубка, кулиса. Еще мне нравилось в нем то, что он блестел. Но когда я услышал запись оркестра Бенни Гудмена[25] на пластинке моих родителей, подумал, что кларнет более «крутой», чем тромбон. И что я получу шанс понравиться девушкам, играя на кларнете.
Увы, в то время я носил брекеты, и стоматолог сказал: «Нет, тебе противопоказано играть на кларнете! Мы пытаемся выровнять твои зубы… а этот инструмент только снова искривит их!» Я спросил мистера Армора, который был не только учителем музыки, но и моим классным руководителем, что он об этом думает.
