На пешеходном переходе меня подрезает китообразная машина. Из окошка автомобиля вытекает наружу нездорового цвета лицо, почти трещащее по швам от наростов жира. Под жиром лица каким-то чудом сохранились глаза и рот. Остальное имело тестообразную массу. Изнутри жира лица исходят басистые фонемы относительно моих качеств пешехода. Я наклоняюсь к булыжнику, чтобы, как в надоедливую псину, швырнуть им в жир-лицо. Жир-лицо поднимает стекло на двери своей китообразной машины и удирает, обдав меня выхлопными газами.
В этом мире очень трудно быть пешеходом. У пешехода, не смотря на написанные буквами права, этих самых прав не так уж много. Для пешехода осталось слишком мало места. Пешехода везде и всюду теснят жир-лица, вальяжно разъезжающие в китообразных повозках. Пешеход зачастую оказывается виноватым в дорожно-транспортном происшествии. А если случается не виновным, в тогда пешехода регулярно втирают в дорожное полотно протекторами качественных шин. Пешеход – это рудимент постиндустриального социума. И чтобы пешеход меньше путался под колесами, для него придумали общественный транспорт. Пешехода отучают быть пешеходом насильственной инсталляцией механизмов, отбирают у него право ходить.
Когда я переехал впервые, моей квартирой стало однокомнатное помещение на втором этаже в блочном девятиэтажном здании. Входная дверь прочностью и надежностью напоминала фанерный лист; на двери одиноким гвоздиком укрепили цифру «8».
Комнатка была залеплена желтыми отваливающимися обоями. В комнате стоял хромающий на одну ножку старый диван, телевизор, дешевый платяной шкаф. Пылилось в углу барочное пианино, призрак некогда жившего тут творчества. Пианино говорило на каком-то страшном, даже где-то потустороннем, языке звуков. Из окон, как мокрой тряпкой по лицу, бил унылый двор, заполненный проржавевшими остовами детских качелей.
Я помню, как впервые лег спать на диван с хромающей ножкой, и как быстро уснул. В ту первую ночь, меня во сне кто-то долго и увлеченно выжимал, мял и выкручивал, будто я был мочалкой. Я помню, что проснулся от резкого рывка за ноги. Я открыл глаза: в подножье дивана, наполовину закутавшись в измятую простынь, сидела маленькая собачка в вязаной шапочке с надписью «SPORT». Собачка выпучила глазки-бусинки, облизнула нос и тихим голосом произнесла: «Хватит разговаривать с самим собой!» С того момента я знал, что в квартире я не один.
Кто-то проявил себя не так уж скоро. Прошел, пожалуй, месяц с той ночи «мочала». Я готовил ужин – бобы в томатном соусе, макароны-спиральки, зелень, галетное печенье – как над плитой, в газовых трубах, раздался то ли писк, то ли свист. Звук нарастал, что, разумеется, не могло быть обыкновенным галдежом старых труб. Затем звук оформился в нечто связное: было похоже на бесконечный поток слов трехлетнего ребенка, задающего вопрос за вопросом.
Я сел на табурет, прислушался. Поток слов нарастал, и пароходным гудком – с такой же интенсивностью и громкостью – в мою кухню ворвался мужской голос.
Кто-то родился в четырнадцатом веке. Кто-то совсем не помнил своего имени. Кто-то был провидцем.
Мы общались с ним каждый вечер, во время ужина. Кто-то удобно располагался над плитой, там, где соединялись газовые трубы, и рассказывал мне о себе. Обо мне, как ни странно, Кто-то совсем не спрашивал.
Кто-то плохо помнил свои предыдущие жизни.
