Искушение Агасфера - страница 30

Похоже, Эстер сразу почувствовала это: решительно повернувшись к Фергаасу, она с порочным смешком отбросила посох, уселась на монаха и проворными движениями курицы принялась разгребать его одежду, добираясь к телу.

Потом теплая влажная теснина поглотила доминиканца, ликующая женщина вознеслась над ним, как ведьма на помеле: в мертвенных всполохах молнии проявлялось вдруг прекрасное и пугающее лицо ее в победительном оскале наслаждения, волосы бешено вихрились словно на ветру, и Фергаас узнал ветер Иудейской пустыни, пахнущий иссохшими травами и накаленными камнями. Истребляя женщину лаской и поцелуями, сплетаясь с нею в безысходных объятиях, он оторвался, наконец, от земли и испытал давнее, единожды пережитое за долгую жизнь ощущение совместного полета сквозь пепельную вечность, и почти узнал качающееся перед ним на подушке в муке наслаждения женское лицо и подвластное его рукам гибко-податливое тело…

– Фергаас, – стонущим голосом проговорила она, остывая после их долгого, взаимоистребляющего единения. – Ты целовал меня не как распутную девку, а как возлюбленную… Почему?

– Потому что я любил тебя, – признался доминиканец.

– Я тоже любила тебя.

– Ты молода и красива, а я стар и безобразен. Разве можно меня полюбить?

– Не знаю, – призналась она. – Когда мы полетели в вечность, я увидела сверху храм Иерусалимский, и поток Кедрона, и беседку в саду над обрывом… И мне показалось, что я любила тебя всегда…

«Не иначе – ведьма», – ужаснулся монах, потому что женщина знала то, чего не должна была знать.

Под утро, когда окончательно выветрились из головы винные пары, а рассвет, поправ священное таинство ночи, уже предвещал грубую реальность начинающегося дня, – доминиканец испытал столь глубокое раскаяние за все случившееся, что краски жизни померкли для него и время остановилось.

«Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои, – мысленно повторял он Пятидесятый псалом, и слезы жалости к самому себе выступали у него на глазах. – В особенности омой меня от беззакония моего, и от греха моего очисти меня. Ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда передо мною. Тебе, Тебе единому согрешил я, и лукавое перед очами Твоими сделал…»

Утомленная ночными ласками женщина исчерпанно спала рядом, разметавшись на постели с бесстыдством вакханки. Ее медные волосы змеились по подушке, тонкие розовые колени в лучах восхода отливали перламутром, а разлохмаченный каштановый холмик на схождении безупречных бедер еще хранил, казалось, следы недавней плотской бури.

«…Сердце чистое сотвори во мне, Боже, и дух правый обнови внутри меня. Не отвергни меня от лица Твоего, и Духа Твоего Святаго не отними от меня…» – причитал монах, шевеля губами, и необоримый мистический страх тугими холодными кольцами свивался в его душе. Издевательское предостережение Одноглазого накануне вечером, вслед за которым незамедлительно явилась искусительница, к тому же обвиняемая в колдовстве, ее неправдоподобный рассказ о родителях-альбигойцах, ее любовный пыл, в который не поверил бы ни один здравомыслящий человек, поскольку он направлен был на траченного жизнью старика с безобразно распухшей от странствий ногой, наконец, приуроченность этих событий к Вальпургиевой ночи с ее разгулом природной стихии и колокольным звоном… Тут явно не обошлось без вмешательства дьявольских сил, в чем монах – по трезвому рассуждению – уже почти не сомневался.