Старик помолчал, обдумывая слова священника, затянулся беломориной и предложил:
– Знаешь, батюшка, я ведь невер по жизни и молиться никогда не молился. В мои-то годы чего уж традицию ломать. Лучше давай мы с тобой по-другому сделаем. Вот я тебе сейчас денег дам, ты за Нинку мою и будешь молиться. Кому же, как не тебе, раз ты на это дело учился. А я лучше буду по электричеству. Если чего в церкви закоротит, зови, наладим в лучшем виде.
Беда пришла в Угрюмиху с той стороны, откуда никто не мог и предположить. Да такая беда, что и не исправишь ее, и не откупишься.
Однажды, дело было уже за полночь, когда дед Сашка мирно спал, по деревенскому обычаю укладываясь чуть ли не вместе с курами, кто-то постучал ему в окошко. Стучал тот человек нетерпеливо и так сильно, что если деду сейчас же было не встать и не пойти открывать дверей, то вполне себе окно могло бы остаться без стекла.
– Да что же это такое?! – возмутился и одновременно испугался дед Сашка. – Кого это нелегкая в самый сон по ночам носит?
Приник он лицом к стеклу, чтобы разглядеть нарушителя спокойствия, и, к своему удивлению, узнал в ночном визитере дочь Нинку. Она и днем-то домой к отцу особо не заглядывала, хотя он ее никогда и не корил, а тут на тебе – ночью. Что-то, видать, стряслось, и нехорошее стряслось, иначе так бы в окошко не билась. Бегом, как был без тапок, так босиком в сени и побежал.
Открыл. Она стояла за порогом, как бы не решаясь войти. На вид трезвая, хотя даже на расстоянии отец почувствовал запах самогона.
– Чего за порогом-то стоишь? Заходи.
Наконец она вошла. Из сеней прошла сразу на кухню, опустилась на лавочку, что стояла рядом с печкой, и привалилась к печке спиной.
– Отец, я человека убила. Кого? Ты его не знаешь, он ко мне из города приезжал. Он и раньше, как выпьет, руки распускал, а сегодня перебрал, видать, схватил бутылку, размахнулся, хотел ударить, а я первым, что под руку попалось, в него и запустила. А попался нож. Прямо в шею. Он кровью зашелся, за минуту буквально, я ничем не смогла ему помочь.
Старик молча опустился на лавочку рядом с дочерью.
– Кто-нибудь все это видел? Свидетели были?
– Нет, не было.
– А как ко мне шла, никого по дороге не встретила?
– Нет, никого.
– Хорошо. Давай ключи, а сама оставайся здесь. И никому ни о чем не рассказывай. Давай так условимся: вы с ним пили, а я потом подошел. Ты норму не рассчитала, захмелела и ушла ко мне в дом отсыпаться. А мы с приятелем твоим остались. Короче, не ты, я его на нож посадил.
Потом, вздохнув, продолжил, заметно волнуясь:
– Как-то у нас с тобой, дочка, не получилось. По жизни не получилось. Не смог я тебя утешить, слова нужного не подобрал. Не на тебе, на мне вина. Ты уж прости меня, доченька.
Таясь, дед Сашка в одиночку добрался до Нинкиного дома. Зашел внутрь. Взял нож, стер с рукоятки следы Нинкиных пальцев и повсюду, где только мог, наставил своих. Выпил самогону, закусил и вызвал полицию.
Наутро вся Угрюмиха, словно растревоженный улей, гудела о происшедшем ночью. Это ж надо, дед Сашка Нинкиного хахаля убил. Кто-то, изумляясь, восклицал: «Ай да дед! А на вид – так и мухи не обидит. Правильно говорят, в тихом омуте черти водятся». Другие возражали: «Что, дед Сашка убийца?! Да ни в жизнь такому не поверю. Нет, что-то здесь не то».
Участковый старику сразу так и сказал:
– Не ты, дед, Нинка его убила. А ты ее выгораживаешь.
