– Ян, если мы сейчас не оформим сугубо серьезным образом наши – на будущее – деловые взаимоотношения, я докажу всем, что вы русский агент. Это для вас так же плохо в Европе, как и здесь – за Пиренеями. Я уж не говорю о Германии. Впрочем, и в Англии, и в Латвии с таким же неудовольствием отнесутся к этому, если я подтвержу, что в довершение ко всему вы были и нашим агентом.
– А ведь это шантаж! Я возмущен, Уго, я возмущен!
– Легче, легче! Легче, Чемберлен Иосифович.
– Зачем же оскорблять британского премьера? Я ведь не называю вас Атиллой Адольфовичем.
– А для меня это комплимент.
– Что вы скажете, если я завтра напишу в моих газетах о ваших недостойных предложениях? И об этом возмутительном ночном допросе – тоже?
– Стоит ли?
– Вы меня ставите в безвыходное положение…
– Вы сами себя ставите в безвыходное положение. Я предлагаю вам достойный выход.
– Покупайте послезавтра «Пост», – сказал Ян и хотел, повернувшись, уйти по дороге вниз, к городу, но он увидел, как Лерст полез за пистолетом. Ян в рывке схватил его руку. Они боролись, и Ян старался поднять руку Лерста с зажатым в ней пистолетом вверх. Прогрохотал выстрел, второй… третий… Лерст стал оседать на землю.
Ян обернулся. На шоссе белела фигура: это стояла Мэри. Она медленно прятала пистолет в белую сумку, сделанную из толстой блестящей соломки…
…Через сорок минут после этого Ян и Мэри бегом поднялись в ее номер.
– Не надо брать никаких вещей, – сказал Ян. – Сразу на аэродром. Немедленно…
– Но паспорт хотя бы я должна взять, милый…
– У тебя хорошее самообладание…
Они поднялись на второй этаж и увидели около номера трех испанских офицеров. Мэри остановилась. Ян шепнул:
– А вот это – конец.
– Сеньор Пальма? – лениво козырнув, спросил картинно красивый испанский полковник.
– Да.
– Сеньор Пальма, я прошу вас следовать за нами.
– Можно переодеться?
– Я бы на вашем месте этого не делал.
– Куда мы поедем?
– В штаб генерала Франко.
– И все-таки мне бы хотелось переодеться…
– Как вам будет угодно.
Ян думал, что офицеры пойдут следом за ним в номер, но они остались ждать в коридоре.
«Испанцы и есть испанцы, – успел еще подумать Ян, – рыцари не смеют оскорбить даму. Убить – да, но оскорбить – ни в коем случае».
Он обнял Мэри и шепнул:
– Улетай в Лиссабон. Сейчас же. Или уезжай. На моей машине.
…«Линкольн» с тремя молчаливыми испанцами пронесся по спящему Бургосу и остановился возле штаба Франко. Ян в сопровождении военных прошел через целую анфиладу комнат и остановился в огромном, отделанном белым мрамором мавританском дворике. Где-то вдали слышалась андалузская песня.
– Я не разбираю слов, – обратился Пальма к одному из военных. – О чем она поет?
– Я тоже плохо понимаю андалузский, – ответил офицер. – Я астуриец… По-моему, она поет о любви. Андалузский диалект ужасен, но они всегда поют о любви…
– Ничего подобного, – сказал второй испанец, – она поет о корриде.
– Нет, – возразил третий, – она поет колыбельную песню…
– Под такую колыбельную не очень-то уснешь, – сказал Пальма.
– Ничего, мы, испанцы, умеем засыпать и под марши, – усмехнулся полковник.
Распахнулись двери, и из внутренних комнат вышел министр иностранных дел Хордана в сопровождении военного министра Давила. Он приблизился к Яну и сказал:
– За кровь, которую вы пролили на полях испанской битвы, я хочу преподнести вам этот подарок, – и он протянул Яну золотую табакерку.
Пальма вытер глаза. От пережитого волнения они слезились.
