Олькой овладел жуткий страх: то ли от предчувствия позора, то ли от не присущей маме, оттого и более чем странной ее настойчивости. Но и ослушаться маму ее тоже как-то не прельщало. Она с минуту постояла в нерешительности, даже не в состоянии вообразить, что ее ожидает, если она войдет в Анькин класс: «…И зачем мне туда заходить? А вдруг Анька потом меня побьёт за это? Может, убежать домой? А вдруг мама со шваброй догонит, и будет только хуже?.. А вдруг Анька с Толькой будут меня дразнить трусихой, если не зайду?.. А вдруг у нее учительница злая? И зачем только мама хочет, что бы я туда зашла?..» Как вдруг мама резко толкнула ее в спину, а сама молниеносно скрылась, очевидно, за ближайшей колонной. От толчка дверь первого «А» широко распахнулась, и Олька в маминой полудошке до пят, подпоясанной отцовским солдатским ремнем со звездой, предстала во всей красе перед классом старшей сестры…
Класс от нежданного вторжения дружно засмеялся, а учительница, встав из-за стола, с недоуменным лицом подошла к ворвавшейся непрошеной гостье и певучим голосом спросила:
– Это еще что за Филиппок? Ты чья? И как ты здесь оказалась?
Знать-то Олька знала, что на вопросы следует отвечать только правду и ничего кроме правды, тем более, взрослым, и тем более, Анькиной учительнице… Но сделать это именно сейчас она не могла, потому как не в состоянии была не просто говорить, но и, кажется, дышать. У нее даже вылетело из головы, что это, всего-навсего, Анькин класс… И было очевидным, что невероятное количество сидящих, злобно смеющихся над ней своими прямоугольными – без передних зубов ртами, совершенно одинаково одетых в черные одежды с белыми воротничками, зловеще сверкающих то глазами, то октябрятскими звездочками монстров, перепугало Ольку до полусмерти. У нее не только не поворачивался язык, а она вся словно превратилась в соляной столп. Да, в эти страшные секунды ей вряд ли могло прийти в голову, что ее родная, старшая сестра здесь, среди них…
Кажется, прошла целая жизнь, прежде чем Анька, наконец, встала с места и призналась, что это ее младшая сестра, но появилась она здесь пока по непонятной причине.
Лишь оказавшись дома, Олька дала волю слезам и их убогая, сырая и грязная избушка ей впервые показалась невероятно спасительной и родной… Потом она еще немного позлилась на маму, а когда злость прошла, просто замкнулась в себе и старалась не вспоминать тот страшно-нелепый случай.
Мама произошедшее так и не прокомментирует… А что до Аньки с Толькой, то у тех, словно сам по себе, появился очередной повод для пополнения перечня обзывательств в адрес их вечной горемыки-сестры, и на сей раз они называли Ольку Филиппком-дурачком или попросту дядиной дурой. После этого она еще длительное время даже не смотрела в сторону школы.
Весной шестьдесят четвертого, после череды паводков, обвалилась почти треть их уже давно и без того покосившейся лачуги, в связи с чем, маленький Павлик две зимы подряд лежал в больнице с двухсторонней пневмонией. Болели всю зиму, прихватив весну и осень, конечно, и старшие, и казалось, что этот изматывающий кашель уже никогда в жизни у них не пройдет. На этой почве и участились ссоры родителей, которые пребывали в постоянном, мягко говоря, раздражении. Отец, просыпаясь глубокой ночью от детского кашля в четыре глотки, страшно нервничал и просто негодовал:
