* * *
Наше вольное детство не было беззаботным. Тот нежданный дождь, обрушившийся на нас тяжелым ливнем на площади, казалось, разделил нашу жизнь на «до» и «после». С тех пор жизнерадостное доброе солнце скрылось от нас на долгие десять лет. Оно необычно жестоко и безжалостно палило раскаленными, жгучими лучами. Озорное баловство и ребячьи игры сменились заботой о пропитании. Вместо привычной сочно-зеленой травы, ярко-белого хрустящего снега и освежающего прохладой воздуха все вдруг оказалось кругом желтое и голубое, песок и небо, зной и солнцепек. Многочисленные сестры и братья, щедрым вниманием и любовью которых мы были избалованы, все куда-то исчезли и со временем забылись. Мы остались втроем.
Как бы мы потом ни старались понять, переосмыслить и даже оправдать историю, в которую попали по вине матери ли, Сабдуллы ли или прогнившей советской системы, разбираться уже не имеет смысла. В жизни может произойти все, что угодно. Ни милиция, ни посольство, ни департаменты не могли нам помочь. Главную роль в этой трагедии сыграло время. Время начала перемен, когда в суматохе событий никому не было дела до других, и потерянное время, которое было упущено для выживания. В таких случаях помочь могут только отдельные люди. Мир, как и во все времена, не без добрых людей. Те, кто встречался нам с добрыми помыслами на кривой линии нашей судьбы, невольно становились ориентиром в хаосе рухнувшей страны, в незнакомой среде с иными традициями и укладом жизни. Некоторые сейчас недоумевают, почему никто из них не заставил нас ходить в школу. Не помню, кто написал, но в голове застряли очень мудрые и точные слова: «Тому, кто никогда не стоял на краю, сложно понять тех, кто в этих краях уже побывал». Добавлю лишь одно, в той трудной жизни для многих, кто, не устояв, упал с обрыва или висел на волоске над пропастью, школа отошла на задний план, лишь бы были живы, здоровы и сыты. Путь к выживанию оставался либо через криминал, либо через бизнес. Большинство моих якутских сверстников вообще не помнят, какими были 90-ые годы. Счастье, что им не пришлось испытать, как быть растоптанным колесницей времени.
Первый, кто протянул нам руку помощи, был дедушка в темном национальном халате с лохматыми бровями. К сожалению, имени его ни я, ни брат не помним. Но перед моими глазами сохранилась картина, как он, сгорбившись, шел впереди нас сквозь буйство дождя. Его седая борода и подол длинного халата, словно черные паруса, развевались под порывами ветра. А вслед нам под дробь тяжелых капель во всю мощь динамиков доносилась красивая песня «Сияй, Ташкент, звезда Востока…»
* * *
– Бэрман, гэль!..[30] Бэрман, гэль!
– Мама, смотри, какой-то дед нас зовет. Пойдем… пойдем… – Алгыс, всхлипывая, потянул ревущую в голос маму за руку. Майя, пытаясь остановить рыдания, немного успокоилась и решительно прошлепала по луже в сторону бело-синей торговой палатки, из которой седобородый старик усиленно махал им рукой. Старец, окинув суровым взглядом промокших до ниточки детей, что-то быстро и сердито пробурчал. Увидев, что женщина не понимает его речь, осуждающе покачал головой и накинул на продрогших мальчишек потрепанное стеганое одеяло.
– Вы так громко плакали. Дочка, что случилось? – участливо спросил старик на ломаном русском языке. – Откуда приехали? Где ваш дом?
При напоминании о доме лицо Майи исказилось от разрывающей душевной боли, а на глазах выступили слезы:
