– Откуда вам это известно?
– Видел собственными глазами, – невозмутимо ответил Егорша. – Заклевали её до смерти вороны. Накинулись стаей – и не смогла бедняжка отбиться. Видать, голодные были. Даже косточек не оставили.
– Не может быть, – не поверила женщина. – Никогда еще в Куличках такого не было.
– Забыли вы, Нина Осиповна, – с укоризной произнёс Егорша. – А вот это что? – И он показал на свой незрячий глаз. – Кто это сделал? – И, не дожидаясь ответа, он почти торжествующе воскликнул: – Вороны! Может быть, вы скажете, что я это выдумал? – Он язвительно усмехнулся. – Так ведь свидетелей тому тьма-тьмущая. Спросите отца Климента, он вам расскажет. У меня до сих пор кровь в жилах стынет при воспоминании, как эти летучие твари преследовали нас от Усадьбы волхва до посёлка. Не я один тогда пострадал. Люди помнят!
Два года тому назад отец Климент, внезапно решив раз и навсегда покончить с язычеством в Куличках, организовал крестный ход, участники которого вознамерились разорить Усадьбу волхва. Но им не удалось ни поджечь ограду, ни прорубить ее топорами, словно ту защищали неведомые злые чары. Огонь залили потоки дождя, а топоры отскакивали от брёвен, будто это было не дерево, а сталь. В довершение всех бед откуда-то прилетела несметная стая ворон и, словно науськанная нечистой силой, или обезумев, напала на участников крестного хода. Это событие до сих пор обсуждали жители Куличков, не забыла его и сама Нина Осиповна. Поэтому сейчас она не нашла, что возразить Егорше. А тот, видя её замешательство, втайне радовался. Обвинив в смерти гусыни птиц, Егорша поражал сразу две цели – отводил подозрение от себя и мстил воронам, которых люто ненавидел.
– Я еще тогда говорил, что всех ворон в округе надо истребить, – злобно проговорил Егорша, сверкнув налитым кровью глазом. – Но меня не послушали. И вот дождались! Они уже в посёлке себе пропитание добывают. С гусей начали, скоро на людей станут нападать. Вам, Нина Осиповна, как главе администрации, надо бы об этом задуматься, пока не поздно.
Он еще долго бы говорил, но его перебила бабка Матрёна, спросив:
– Где и когда это случилось?
Егорша ответил, не задумываясь, поскольку на этот раз у него не было причин скрывать правду.
– Да вчера и было, посреди бела дня, на центральной площади, возле храма.
Сказав это, он лицемерно посетовал:
– И Бога они даже не боятся, эти твари! Не иначе, настали последние времена, о которых предупреждал отец Климент…
Не слушая его, бабка Матрёна встала со стула и молча вышла из комнаты, даже не попрощавшись ни с кем. Нина Осиповна проводила её сочувственным и в то же самое время укоризненным взглядом. Она не сразу поняла, что говоря о Машеньке, бабка Матрёна имела в виду свою гусыню, а, сообразив, сначала хотела рассердиться. Но искреннее и глубокое горе старухи тронуло её, и она не стала винить бабку Матрёну за то, что та горюет о домашней птице, как о родном человеке, и даже называет её человеческим именем. У самой Нины Осиповны были и муж, и дети, она никогда не чувствовала себя одинокой и никому не нужной.
«Поэтому не мне судить бабку Матрёну», – подумала она. – «Правду говорят – сытый голодного не разумеет».
Придя к такому выводу, Нина Осиповна тяжко вздохнула и, будь она в комнате одна, ещё поплакала бы от жалости к убитой горем старухе. Но Егорша и Колян никуда не ушли, и ей волей-неволей пришлось совладать со своими чувствами. Предварительно высморкавшись в платочек, чтобы не гнусавить, Нина Осиповна спросила:
