– Тебе всегда нравилось перегибать палку.
Ощущать его рядом здорово, очень здорово, даже несмотря на все эти разрушения. И потому я приваливаюсь к нему и пару секунд дышу. Просто дышу.
– Ты в порядке? – спрашивает он через несколько секунд.
– Только не тогда, когда ты спрашиваешь меня об этом таким тоном.
– Каким?
– Таким, будто ты ожидаешь, что я вот-вот сломаюсь. Или будто я уже сломлена. – Я отстраняюсь. – Двор горгулий не привиделся мне. Он был здесь. Прямо здесь.
– Я в этом нисколько не сомневаюсь, – заверяет меня Хадсон, и видно, что он мне действительно верит.
Я поворачиваюсь к развалинам, больше похожим на груды обломков, гадая, не мог ли это сделать Сайрус. Мог ли он опередить меня и разрушить замок просто для того, чтобы нам не удалось обрести пристанище? Но тогда что же произошло с теми горгульями, которых я видела здесь вчера? Может, они погребены под этими камнями и ждут, когда я их разыщу?
Эта мысль побуждает меня к действию – и я захожу за полуразрушенную проржавевшую ограду туда, где находился великолепный внешний двор, выходивший на океан. Но тут в дело включается логика – а также моя наблюдательность, которая, похоже, здорово притупилась.
Этот замок был разрушен не вчера, а много десятилетий или даже столетий назад. Все здесь заросло сорняками и вьюнками, а ограда полностью проржавела. Там и сям в руинах валяются кости животных, которые приходили сюда на разведку и закончили свои дни, не сумев выбраться из россыпей обломков.
Нет, это сделал не Сайрус. Во всяком случае, не сейчас и не в прошлом веке. А что случилось здесь до того, остается только гадать.
– Я не понимаю, – шепчу я, когда нас окружают наши друзья. – Это был не сон, я в этом уверена.
Я провожу большим пальцем по изумруду в моем кольце. Он так же тверд и так же реален, как раньше.
– Я ничего не выдумывала. Я видела этот замок так ясно. – Я иду на левую часть двора и подхожу к груде больших камней, увитых плющом. – Здесь была башня – одна из четырех. В ней были витражные окна, а наверху – квадратные зубцы, и она стояла здесь. Прямо здесь.
– Никто не сомневается в тебе, Грейс, – говорит Мэйси.
– Я сама в себе сомневаюсь. Как тут не сомневаться?
– Я не хочу никого обидеть, но я тоже сомневаюсь, – вступает в разговор Дауд и пожимает плечами. – Я хочу сказать, что, по-моему, это немного похоже на… – Он изображает косяк.
Это худшее из того, что он мог сказать: ведь я и без того начинаю сомневаться в себе. Судя по их виду, мои друзья готовы устроить ему выволочку за его бестактность. Но в его словах есть и плюс, потому что они вызывают у меня смех – несмотря ни на что.
– Я не понимаю, что со мной происходит, – говорю я Дауду и остальным. – Когда Алистер перенес меня сюда, все казалось таким реальным.
– Скорее всего, это и было реальным, – замечает Джексон с мягкой улыбкой. – Есть тьма чудес на небе и в аду, Гораций, не снившихся философам твоим.
– Ты хочешь сказать – «на небе и земле», не так ли?[3] – говорю я и тоже улыбаюсь ему, потому что как же иначе? Ведь это были едва ли не первые слова, которые он мне сказал – это было и предостережение, и обещание, хотя тогда я этого не понимала.
– После последних нескольких дней? – Он приподнимает бровь. – Нет, я однозначно хочу сказать «на небе и в аду». Потому что уверен – ни Шекспиру, ни Гамлету не доводилось переживать всего того, что за последние недели пережили мы.
