В начале 90–х мы с Фимой Левиным прилетели в Усть–Хайрюзово на сутки к Маскаевым в гости. Хозяин рассказывал анекдоты про евреев и хлопал Фиму по плечу. Фима понемногу пил водку и улыбался. Маскаев с Фимой были шире меня. Я не понимал ни того, ни другого.
Когда мы улетали на вертолете, Маскаев гонял мяч у чахлых кустов аэродрома с сыном Петей, и просто махнул нам рукой без особых прощаний. Он легко ко всему относился.
Ложка после застолья на свежем воздухе попала в мой рюкзак да там и осталась. Я к русскому национальному отношусь без показной дрожи, а к ложке привык. Лёгкая и губы не обожжёт. В горячем борще она издавала еле слышимый звук, будто бы потрескивала. «Ложка с отломанным краем» – так я про себя её называл.
Край у ложки отломился позже.
– У Маскаева неприятности, – сказал я тогда жене и долго не вспоминал его.
Он появился через несколько месяцев, красногубый, стриженый, с короткой рыжей бородой, скрывавшей псориаз. Сообщил, что квартиру они продали. Люба будет жить с дочками в городе, а он улетает с Петей в Ижёвск насовсем.
– Я умный мужик. И Любе так лучше, – пояснил быстроговорящий Маскаев. Он был спокоен, деловит.
– У Петьки эпилепсия. А в Ижевске – больница. Хорошая. Там это лечат.
Борода его заметно поседела.
Совсем недавно моя ложка окончательно раскололась, словно был у прежнего её владельца, – дай Бог ему удачи! – изъян и вышел наружу. И я с сожалением стал привыкать к мельхиору.
Я не хотел писать о Маскаеве и не собираюсь. Он остался для меня закрытым. Есть такой сорт людей. Вроде, свой в доску, а что–то на дне прячет от других и от себя. Самое важное. Никого не пустит. Выговорится, потом ухмыльнётся и уйдёт. Глотающий слова, стриженый, красногубый…
Я связан с вещами. Рядом с ними я чувствую себя потерянным и никчёмным. Сезонные обострения гонят из дому в рощи и луга. Внутренний тайный смысл сделанного руками человека – хитроумная ловушка для моей больной головы. Эта паутина опутывает меня с рождения. Так я связан с чужим прошлым через нож, подаренный мне бывшим зеком. И всё дело не в рукояти, но в лезвии. Лезвие–лезвиё – ударение на последней букве.
Рукоятка ножа – из цветного оргстекла. Удобная в прихвате, она создаёт лишь иллюзию власти над изогнутым клинком, готовым извернуться для удара. При наличии ножа в моей руке всегда появляется продолжение. Стоящий рядом человек становится объектом воображаемого удара. Яркая, живая картинка в деталях и подробностях… Я содрогаюсь, гоню эти помыслы. Понимаю, что это не мое, и страшный образ приходит, может быть, из адских глубин. Но мне не легче от этого.
У ножа свой путь. Пробьётся и найдёт. И увлечёт за собой хозяина. Скажут: неотвратимый ход событий, фатум.
Тот, кто отковал это лезвие, передал ему сияние и бездну, куда обрывается режущая кромка. Острый металл легко рассекает тёплую человеческую плоть.
Легко оборвать жизнь. Легко сорваться.
Ветеран войны с орденскими планками на пиджаке пьёт из трёхлитровой банки.
– Отец, дай глотнуть, – просит пьяный парень. Просит грубо. В банке, судя по всему, пиво.
Ветеран достал из кармана складень, открыл лезвие и убил просящего, отворив шейную артерию. А в банке был квас.
Один мой знакомый носит с собой ножичек, маленький с перламутровой ручкой. Скорее, декоративный. Мой знакомый возвращается с работы поздно, идёт пустырями. Однажды пристали хулиганы, сильно избили. С тех пор и завёл игрушку. Так спокойнее.
