Костя заторопился, потому что сегодня решил развести костер и проверить поставленные в распадке на соболя петли. Потому и взял с собой охотничьи лыжи. И старательский лоток, не удержавшись, сунул в рюкзак. Понимал, что еще рановато. Сезон начинался в конце апреля – начале мая. На реке, по берегам, еще синели наледи, но таежные ручьи, впадавшие в Чёрт, уже шуршали камешками. Несли невидимые, но вожделенные золотинки.
И самородки они тоже перекатывали.
Косте не терпелось присесть на корточки где-нибудь в устье ручья, покачать осторожно лотком, смывая песок до тех пор, пока не обнажится шлих, мелкие черные зернышки. В шлихе золото. Дно у лотка шершавое, не ровное. Таким его делают специально, чтобы золотинки цеплялись.
Сердце у Кости заходится…
Вот же они, вот!
Заблестели на дне лотка.
Надо спешить. Золото любит фартовых.
Но была и зупинка.
Заусенец, который возникает на пальце. И болезненно цепляется всякий раз, что бы ты ни делал. Брал ли в руки плотницкий топор или нажимал на спусковой крючок ружья. Зупинка заключалась в том, что вернулся Костя не только к высоким отрогам, чистым ручьям и глубоким распадкам. И к самому белому, и к самому чистому в мире снегу.
Он вернулся к тоннелю, из которого всегда тянуло холодом.
Он вернулся к воспоминаниям.
К баракам, сторожевым вышкам и к видениям сгорбленных зэков.
С вороватыми глазами и скупыми движениями.
Вороватыми-вороватыми – какими же еще!
Только Сталинка, Говердовская, считала их невинно осужденными.
За что и поплатилась.
А командир Бамлага, генерал Френкель, и сам Костя думали по-другому. Скупыми движения заключенных были потому, что опытный зэк-сиделец бережет свое тело каждую минуту. Больше беречь его некому. Френкель сформулировал точно: «Любой заключенный нам нужен первые три месяца…»
На Дуссе-Алине зэки жили подольше. Некоторые – по два-три года.
В студенческой жизни Костя оказался чужим. А там, у тоннеля, среди овчарок, багульника и колючей проволоки, он был свой.
И он был счастлив. Совсем недолго.
Там он встретился со Сталиной Говердовской.
Полюбил ее.
И потерял.
Эх-эх!
Если бы можно было вернуться назад.
Костин охотничий путик большой добычи не приносил. Но за нынешнюю зиму, небывало теплую и снежную, Костя добыл в кулёмки с десяток искристых соболей. Искусство установки самоловов, петель и кулёмок на зверька досталось ему тоже в наследство от отца. Как и охотничья собака.
За лагерные и городские годы Костя опыта не растерял. Не пропил его в кутежах по блатхатам города юности. Так красиво Комсомольск называли тогда в газетах. Для кого-то он был городом юности.
А для большинства – городом смерти.
А еще он торопился по другой причине.
Костя боялся рассветного часа, когда в тяжелом сумраке он ступал на тропинку, ведущую к порталу.
Все чаще ему стало казаться, что зэки шагают следом. Они идут на огонь раздуваемого Костей костра.
У зэков всегда так. Где огонек, там и рай. И блатные и политические костер называли одинаково: Ташкентом. Первыми шли доходяги, совали в пламя свои красные и скрюченные лапки со следами цыпок и чесотки между пальцами. Бригадиры подходили последними. Грубо расталкивали зэков и садились к костру спиной. Грели натруженные кости. Костер – главное спасение для зэка в промозглой тайге. Но и наряд не дремлет: «Занять рабочие места!»
Нет норматива сидения у костра.
Тут как совесть старшему наряда, сержанту, подскажет.
