Я скучаю по Шелли.
Очень.
И по бабушке скучаю. Она умерла в последний год ДТКМП (До Того Как Меня Похитили), и теперь ее дух жил только в нашей пище – соусах, тушениях и самодельных клецках.
Сидя здесь, за обеденным столом, пока одно блюдо сменяет другое, я и саму себя чувствую лишь тенью прежней Джейн, и не могу не задаться вопросом: а в чем живу я?
Папа отпивает вина. Оно очень темное, почти как черничное. Мама говорит, за последние десять месяцев отец освоил виноделие.
– У него появилось хоть какое-то занятие. Клянусь, если б не вино и работа, думаю, он бы просто сошел с ума от переживаний.
Ее слова – точно кислота на мои открытые раны. Мало того что я испортила свою жизнь, еще и умудрилась навредить отцу.
– Как твоя комната? – спрашивает мама.
– Моя комната?
– Да, – кивает она. – Тебе удобно? Или что-то еще нужно?
– Еще?
– Если хочешь, пройдемся по магазинам. – Ее лицо проясняется. – Одежда, книги, постельное белье, канцелярские принадлежности…
– Можно в другой раз?
– Конечно. – Она выдавливает фальшивую улыбку.
Я отвечаю не менее фальшивой.
– Я тут еще хотела спросить… ты общалась с Энджи? – Мама вскидывает брови, словно уже знает ответ.
Энджи работает в приюте для животных, где я была волонтером. Доставили новых собак, и подруга хочет меня с какой-то из них познакомить.
– Она сегодня звонила, – отвечаю я, сосредотачиваясь на цветочной композиции по центру стола. Водяные лилии. Лепестки похожи на лезвия канцелярских ножей.
– Вы договорились встретиться?
Под столом вонзаю в бедро свой нож для масла и жалею, что он недостаточно острый.
– Джейн?
– Нет, не договорились. – С трудом сглатываю, давя на лезвие сильнее.
– А как Шелли?
Смотрю в окно, представляя, как стою на подоконнике.
– С Шелли ты разговаривала? – не унимается мама.
Ищу какое-нибудь оправдание. Украдкой смотрю на папу, не придет ли он мне на помощь, но увы. Отец смотрит в свою тарелку так, словно тоже мечтает выпрыгнуть из окна.
– Шелли звонила, – признаюсь я. Шелли постоянно звонит. Сегодня предложила принести мне ланч: один сэндвич с авокадо, помидорами и моцареллой, а другой – с начинкой из кокосового молока, взбитого блендером с бананом и арахисовым маслом. Мои любимые. Она знает. И все же я отказалась, мол, занята.
– И чем таким ты занята? – спросила Шелли.
– Может, в другой раз, – предложила я и тоже это почувствовала, в дыре, на месте которой когда-то было мое сердце, – ужасное тянущее ощущение, проникающее глубоко в грудь.
– В пятницу мы с Мелли и Таней идем в кино, – продолжила Шелли. – Хочешь с нами?
– С каких пор ты с ними зависаешь?
– С тех пор, как Мелли на физике нечаянно пролила мне на колени пепто-бисмол. Пришлось до конца дня ходить в лабораторном халате. При короткой юбке. В общем, долгая история, – рассмеялась Шелли. – В любом случае они хотели бы, чтоб ты пошла с нами.
– Прямо так и сказали?
– Конечно. Мы все не против.
Возможно, я подумала, они просто хотят расспросить меня про семь месяцев плена. А может… они меня жалеют. В любом случае ответ оставался прежним: ни за что.
Повесив трубку, я представила, как троица сидит в кино, ест шоколадные шарики и обсуждает планы на колледж, – и внезапно почувствовала горечь.
Горечь.
И одиночество.
И гнев.
И сожаление.
Ведь если они наслаждались жизнью, будто ничего и не случилось, я застряла в своей как раз из-за всего, что произошло.
– Вкусно? – спрашивает мама, стаскивая меня с воображаемого подоконника. – Ты едва притронулась к еде.
