В коридоре бормотание стало разборчивее. К нему прибавился шелест бумаги и счёт метронома. Дверь в кабинет дяди была приоткрыта, и из неё бил мягкий зеленоватый свет, тонкой полосой разрезая ночную темноту. Я беззвучно подошёл ближе и заглянул внутрь.
Святая святых Виктора Бурина хранила извечный творческий беспорядок. Множество книг, дешёвых и драгоценных, в кожаных обложках и в мягких картонных, бездарная беллетристика на один вечер и глубокие труды корифеев философии, психологии и десятка других наук. Всё это лежало, где придётся, потому что скудные два стеллажа были забиты под завязку, и тонкой брошюры с речью какого-нибудь великого правителя туда бы не влезло. Кипы книг погребли под собой диван, замуровали окно до самого потолка, лесенкой выстроились на стремянке, где на верхней ступеньке примостился глиняный горшочек с засохшим цветком. Даже стол, за которым работал дядя, и тот скрылся под книгами почти полностью. Остался свободным лишь небольшой пятачок, но его занимали исписанные бумаги. Дядя изучал их, случайно хватал первый попавшийся лист и гневно правил. Результат он почти всегда мял и отбрасывал в другой конец кабинета, подальше от глаз, приговаривая:
– Не так! И это тоже не так.
Во всей комнате горела лишь одна настольная лампа. Она гордо возвышалась на трилогии Ивана Ефремова и нависала круглым зелёным плафоном над черновиками дяди. Всё остальное пространство заполняло изумрудное свечение.
Дядя не заметил меня, слишком увлёкся работой в ритме модерато, и метроном не позволял отвлечься. Старая писательская привычка. Под мерный, неспешный стук думается лучше, и мысли не успевают закостенеть.
– Ты до сих пор не спишь? – спросил я.
Дядя вздрогнул и поднял голову.
– Стучаться разучился? – раздражённо спросил. – Герой никак не хочет идти по сюжету. Не знаю, что с ним делать. Шаг вперёд и два назад. Надо понять, что я упустил, что должен был вложить ему в голову, чтобы он наконец перестал врать хотя бы самому себе.
– Ты же его пишешь, – предположил я. – так сделай, как тебе надо. В чём проблема?
Дядя пристально смотрел на меня какое-то время, потом с тяжёлым вздохом отложил ручку и наставительно сказал:
– Видишь ли, Лёша, это и есть та самая причина, почему ты не стал настоящим писателем. Герои, они ведь живые люди. Это не просто безликие строчки текста. И от людей биологических они отличаются только тем, что душу в них вдыхает писатель.
Ещё мгновение и дядя мог с лёгкостью уйти в философские топи, и мне ничего не останется, кроме как заснуть стоя, прямо в дверном проёме.
– Как скажешь. – отмахнулся я от дальнейших его рассуждений. – Делай что хочешь, только потише пожалуйста, а то твоё бормотание спать мешает.
– Я постараюсь. – сухо ответил дядя.
Он был недоволен тем, что пришлось оборвать мысль на полуслове, ещё меньше ему понравилось то, что я указываю, как себя вести. Согласие его прозвучало холоднее, чем кафельный пол под босыми пятками, но это было приятным реваншем за вечерний спор.
Я сделал то, зачем выбрался из кровати и уже на обратном пути с жалостью отметил, что спать совершенно не хочется. А когда проходил мимо галереи неожиданно даже для самого себя решил убедиться, что таинственная картина всё та же и никак не изменилась.
На первый взгляд так оно и было. Та же дама с закрытой книгой на коленях и конфетой в руках, та же девушка, кормящая уток пока ребенок в коляске спит. Да и все остальные как-будто оставались на своих местах. Но глаза уцепились за одну странность. На заднем плане было всего два человека, и те очень далеко и едва различимы.
