– Бог заплатит за доброе слово, – ответил Никита, мы – народ военнный, ко всему привыкшие… мы сами справлялись, а Бог… для чего же Его опека?
– Да, да, но стережённого Господь Бог стережёт, – всё живей начала говорить женщина. – Это не у вас там, в Польше, когда все свои, тут все чужие. Горы полны бродяг, дороги полны грабителей, дома – предателей и шпионов, а саранчу ветер приносит.
Она вздохнула.
– Ещё стократно говорю: Бог заплатит! – отозвался Никита.
– Подстароста, мой муж, – добавила она, опуская глаза, – человек тяжёлый… жестокий… несдержанный… На своего говорить – грех, а не предостеречь – вина… что делать? Подстрекать не нужно, а покорным быть тоже плохо. Умный человек знает, как говорить и что делать. Идите с Богом… достаточно… достаточно…
Она закрыла свои глаза руками.
Никите сделалось её жаль.
– Пусть Бог стократ платит, – повторил он ещё раз, – дело скорее не обо мне, а о моей пани, за которую человек жизнь бы отдал, а как будет нужно, каждый из нас её отдаст.
– Зачем же женщинам сюда было ехать? Зачем? – повторила Доршакова.
Никита пожал плечами.
– А вот это называется их собственностью. Наша госпожа очень бережлива, хотелось хоть посмотреть эти развалины. Не скажу, чтобы край был отвратительным, ибо, как у нас, красиво, а местами глаза поражает. Что оттого, когда люди нехорошие и целый день в деревне человека не увидеть.
– За это ещё Богу благодарность, – добавила Доршакова, – хуже такого встретить, у которого жизнь и собственность просить нужно.
Она беспокойно огляделась вокруг.
– Идите с Богом, – сказала она, – и молчите, – она положила пальцы на уста.
Никита вышел. Неподалёку он увидел стоящую на часах Горпинку, которая, дождавшись его, быстро вбежала к пани.
Бедному посланцу не хотелось уже возвращаться в комнату – так ему всё то, что видел и слышал, ходило по голове. Он чувствовал необходимость посоветоваться сам с собой.
Из этого совещания вышло то же, что почти всегда: ему казалось, что так уж бояться было нечего. Не застал он здесь, по правде говоря, то доброе, какое желал и надеялся, но зло также не было чрезмерным. Привыкший к военным экспедициям по ещё более худшим пустошам, к опасности, которая весело и охотно побеждалась, почти был рад, что тут со сложенными руками сидеть было невозможно.
– Доршак плохой – это правда, – говорил он в духе, – а один плохойчеловек может много, имеются для этого хорошие друзья и даже его собственная жена. И предупреждённый человек много значит. Поэтому легко быть начеку и всё-таки я не один здесь буду… проконтролируем его и ничего плохого не дадим сделать…
Так себе прибавляя мужества, Никита пошёл к старому еврею.
– А что, – спросил он, поздоровашись с ним, – подстароста снова на охоту выбрался?
Абрам пожал плечами.
– На охоту! – сказал он. – Но на какого зверя он охотится, этого никто не знает, и куда ездит. Достаточно, что дома его никогда нет. Счастье ещё, ежели на ночь воротится. Где бывает в гостях и каких сюда иногда людей приводит, а как им всем в глаза смотрит… ну!
И еврей замолчал.
Никита сказал себе, что должен за всем пристально следить.
* * *
Благодаря пани мечниковой, в Межейевицах, как мало в каком дворе, было богато и в порядке, даже мило для глаз.
Ибо мало на свете таких женщин, как она, и не напрасно её своей золотой Хандзей пан мечник называл. Она была создана для весёлой работы, как птичка. Никогда её лицо не хмурилось, не вышел из уст ни упрёк, ни жалоба на усталость. Сожалела только, что жизнь её проходила так быстро. Муж редко просиживал в доме, был тут почти гостем, она стояла за него и за себя.
