» и «
политическая конъюнктура» растворялись в воздухе, не вызывая у меня никаких образов. Я испытал очередной прилив уважения к Дедуле, который, судя по его бурной реакции, смысл точно улавливал.
Иногда Хозяин переводил взгляд на меня и подмигивал, что мне очень льстило и смущало одновременно. Но что бы он ни делал, он то и дело отыскивал взглядом Хозяйку, и тогда глаза его теплели еще больше. Казалось, будто бы ему хотелось ее погладить, приласкать. Хозяйка вроде и не смотрела вовсе в его сторону, но по тому, как она улыбалась своим мыслям, протирая стакан за баром, или как заправляла волосы за ухо, наклонившись над очередным столиком, было видно, что она знает, что Хозяин на нее смотрит. Мне показалось даже, что они здесь одни, в этой Таверне, хотя вокруг полно людей. Тогда я окончательно застеснялся и перестал за ними подглядывать.
За окном стало темнеть, народ начал расходиться. Нос у Дедули покраснел, а голос делался все громче и громче. Есть я уже не мог, и меня все больше клонило в сон. Дедуля спохватился и засобирался домой, но, когда он встал, его пошатывало, и Хозяин сказал, что подвезет нас до дома. Хозяйка вынесла нам с собой гостинцы в промасленном пакете и напоследок тепло меня приобняла и потрепала по голове. Я не удержался и тоже ее немного обнял в ответ, и вдруг у меня в груди что-то заворочалось, и я понял, что не хочу отсюда уходить.
Наконец мы с Дедулей починили велосипед, и я стал на нем ездить в школу. Правда, мне и эта школа все равно не очень нравилась: там было совсем неинтересно. Скучные уроки, и учительница тоже скучная. И приставучая.
Поэтому вместо школы я часто сворачивал на пристань – смотреть, как разгружают лодки после ночной ловли, и как чайки кружатся над горами рыбы, пытаясь стянуть одну. Если одной это удается, остальные скрипуче хохочут над сонными хмурыми рыбаками. Меня тоже веселило, когда у чаек получалось, я всегда был на их стороне.
Или я ехал в город, на площадь у собора, где всегда было шумно и многолюдно. Там я укладывал велосипед в тени под деревом, садился рядом и смотрел на других людей. Мне нравилось придумывать, откуда они идут и зачем. Вскоре некоторые горожане начали меня приветствовать, кивая головой или касаясь рукой шляпы, или просто улыбаясь. Мне было приятно, хотя я и боялся, что они со мной заговорят. Я кивал в ответ и отводил взгляд. Но, к счастью, они никогда со мной не заговаривали.
Каждый раз по дороге в школу я думал о том, что хорошо бы однажды взять и заехать в Таверну, ведь надо было сделать совсем небольшой крюк. Но я опасался, что Хозяин или Хозяйка спросят, почему я не в школе, или расскажут потом Дедуле, и он будет сердиться. Конечно, на обратном пути тоже можно было бы заехать и спросить, как идут дела, или что нового готовится на кухне… Но я представлял, что буду стесняться и заикаться, и они меня не поймут. И Хозяин, Благородный Король, посмотрит на меня с жалостью, как на «неполноценного». А Хозяйка удивленно всплеснет руками, закрывая маленькой ладошкой вишневый рот, и… В общем, каждый раз я ехал домой.
Поэтому в Таверну я ходил только вместе с Дедулей, после барахолки. Сказать по правде, мне это нравилось намного больше, чем ездить на пристань или в город.
Однажды, вернувшись из школы, я застал Дедулю сидящим за столом в кухне. Голова у него была слегка откинута назад, и сквозь очки, висевшие на кончике носа, он сосредоточенно читал какое-то письмо. По тому, как он хмурился и покашливал, я понял, что в письме написано что-то, с чем Дедуля не согласен. Так обычно бывало, когда он изучал счета или читал газеты. Увидев меня, он отложил письмо и сказал: «Вот такие вот, значит, дела», – и встал, чтобы поставить чайник. Я задумался: а что делают другие люди, когда не знают, что сказать или сделать, а чайника у них под рукой нет? А потом скосил глаза на письмо и увидел, что оно было написано от руки и по-румынски. И схватил его, потому что понял: оно от мамы.
