Отношения Камиллы с семьей всегда были напряженными, а когда в 1902 году она впервые представила публике скульптурную группу, которую назвала «Эпоха зрелости», разногласия обострились. Мать и сестра обвинили ее в том, что она запятнала честь семьи. А брат, поэт и христианин Поль Клодель, впервые увидев скульптуру, пришел в ужас и так описал свои впечатления: «Обнаженная девушка – моя сестра! Моя сестра Камилла униженно преклонила колени в мольбе – гордая возвышенная девушка показала себя в таком свете».
Больше двадцати лет Клодель не покидала своей мастерской. От волнения она разучилась говорить на людях и взяла привычку тихо беседовать с собой. Тайные действия Родена за спиной развили в ней стойкую манию преследования – женщина была убеждена, что он следит за ней и ворует идеи. До 1913 года она жила убогой жизнью, а затем брат отправил ее в психиатрическую лечебницу. Он верил, что демону «Эпохи зрелости» сестра отдала больше, чем Родену. Клодель лишилась «души, таланта, ума, красоты, жизни – всего сразу».
Другие, однако, не были так уверены в ее безумии. Некоторые друзья, посещавшие Клодель, говорили, что рассудок ее ясен и она хочет поскорее вернуться домой. Количество написанных писем только подтверждают это.
«Мое сердце разбито из-за того, что я вынуждена здесь жить, я больше не человек», – написала она матери в 1927 году. Она не понимала, почему должна быть наказана, если ее использовал Роден, старый «миллионер». Но ее мольбы не были услышаны, и она провела в лечебнице тридцать лет, до самой смерти в семьдесят два года. Похоронили Камиллу Клодель в общей могиле.
Страшней всего, пожалуй, что самый главный ее страх воплотился в реальность – ее имя тесно сплелось с именем Родена. При жизни Клодель, ее связь с Роденом была темой частых обсуждений и даже в 1899 году легла в основу драматической пьесы Генрика Ибсена «Когда мы, мертвые, пробуждаемся». Когда же она умерла, ее брат пожертвовал многие ее работы музею Родена, в котором сегодня выставлена самая большая коллекция скульптур Камиллы.
За четверть века население многих европейских городов возросло и к началу века увеличилось вдвое, а то и втрое. Писатели все чаще стали показывать стремительную урбанизацию через болезни. Крупные города утопают в смоге, в реки, как гной из нарывов, стекают сточные воды, воздух пропитан серой, зараза множится, а в тесных коморках люди живут буквально на головах друг у друга.
С безотчетным ужасом жители боялись болезней, и вскоре страх и сам как недуг захватил города. На медицинских факультетах все чаще звучит новый диагноз – «истерия», источником которой считали матку. Более пяти тысяч умалишенных, больных эпилепсией, нищих и не поддающихся иному лечению женщин запирали в Сальпетриер, лечебницу рядом с Садом растений на месте бывшей пороховой фабрики.
Сальпетриер можно было назвать «фабрикой смерти». «В этих стенах прозябают и влачат жалкое существование тьма созданий известной породы: старухи, нищенки, отвергнутые в ожидании смерти на скамье, безумцы, что придаются тоскливой ярости или горестным рыданиям в палатах среди таких же одержимых или в одиночных клетках… Это Версаль боли», – писал журналист Жюль Кларети.
Пациенты спали по трое-четверо на одной кровати. А главный врач называл свои владения не иначе как «необъятным вместилищем всяческих страданий».
