История сверхчеловека - страница 24

Это была его любимая погода – дождь и ветер. Хотя, впрочем, ожидать от серой и нудной осени чего-нибудь более изящного и фривольного можно было бы только в том случае, если бы тополя, мимо которых шел Карелин, стали бы вдруг плодоносить бананами. Да, был обычный осенний день и сверхчеловек, назначивший сегодня свидание женщине, которую одни представляют мерзкой старухой с немытыми волосами, а другие – прекрасной златокудрой девочкой, мысленно благодарил природу за то, что она придумала такие чудные декорации для его последнего спектакля. Мелкий дождик в лицо, огромные желтые листья, цепляющиеся за обнаженные кусты как за последнюю надежду, – вряд ли нужно иметь гениальный ум для того, чтобы разглядеть в этих предсмертных хрипах естества лукавую усмешку жизни, которая наступит через несколько месяцев. Отчего же человек так боится смерти и так любит играть с ней? Артур прекрасно знал ответ на этот вопрос, но теперь, когда закончилась эра теории и наступили минуты практики, снова задал его себе. Он был артистом и ученым, он, наконец, был сверхчеловеком, точно определяющим цену вымыслу и реальности, и сейчас, отодвинув в сторону все свои знания, внимательно прислушивался к собственному организму, пытаясь уловить и пропустить через себя эту тайну исступленного страха и неизъяснимого очарования Последнего Дня, которая так будоражит ум обычного человека…

«Кто может сравниться с Матильдой моей, сверкающей искрами черных очей?..» Голос, наэлектризованный счастьем, казалось, готов был сокрушить валом искрящихся обертонов всякого, позволившего себе усомниться в совершенстве его Дамы Сердца. Легкий поворот ручки пульта в режиссерской кабине – и этот же голос, уже полный сдержанного бархата, выводил томные рулады неаполитанской песни, воспевающей красоту лунной ночи. Еще один поворот – и голос, безжизненный и больной, пел рок-балладу о неизбежности гибели мечтателя, дерзнувшего подняться против воинствующей серости…

Артур Карелин, пользуясь тем, что режиссер телепередачи перед началом интервью давал в эфир коллаж из произведений, певшихся им в разные годы, и назойливые зрачки телекамер в студии еще не обрели осмысленности взгляда монстра, препарирующего душу, ссутулившись и закрыв глаза, сидел в кресле. Он не любил смотреть и слушать себя в записи, ибо то блаженное мгновение творчества, которым он жил при исполнении этих вещей, никогда не выдерживало взгляда со стороны, немного отстраненного и более объективного. Видимо в этом и заключается необъяснимый «наркотик» искусства, когда выложившись при исполнении до предела и получив свою порцию восторга и восхищения от зрителя, при прослушивании записи своего выступления признаешь, что вещь могла бы получиться совершенной, если бы чуть-чуть… Это мистическое «чуть-чуть», видимое только самому творцу, этот маленький зазор между идеальным образом, существующим внутри тебя, и тем, немного ущербным своей недосказанностью, который выходит при исполнении наружу и составляет каторжно-прекрасную магию творчества, заставляющую начинать все заново, которая ведома лишь немногим посвященным.