История зарубежной журналистики. У истоков журналистики - страница 9

Программу своей школы он изложил в речи «Против софистов», написанной около 390 г. до н. э. Она в равной степени направлена как против философов, обучавших добродетели, так и против тех преподавателей красноречия, которые «не придают никакого значения ни опыту, ни природным дарованиям ученика, но утверждают, что искусство красноречия они смогут передать всё равно что знание алфавита» [19, с. 284]. В противоположность первым Исократ полагает, «что вообще нет никакого такого искусства, которое могло бы привить целомудрие и справедливость людям с плохими задатками к добродетели» [там же, с. 287]; в отличие от вторых – что «способность к ораторской деятельности и ко всяким другим занятиям присуща прежде всего тем, кто одарён от природы и кто достаточно много занимался этим на практике» [там же, с. 285–286].

Обучение риторике в школе Исократа предполагало овладение всей суммой знаний, необходимой для деятельности успешного оратора, более того, оно становится средством не только образования, но и воспитания, поскольку именно занятие политическим красноречием, по убеждению Исократа, более всего могло бы побудить человека к выработке добродетели и чувства справедливости [там же, с. 287]. Понятая таким образом, риторика вступает в прямую конкуренцию с философией.

Со стороны последней первые усилия по сближению с риторикой предпринял Аристотель, попытавшийся превратить её в искусство, право называться которым не признавал за нею Платон. Аристотель посвящает риторике одноимённый труд, состоящий из трёх книг. В первой из них он рассматривает место риторики среди других наук. С его точки зрения, она выступает «как бы отраслью диалектики и той науки о нравах, которую справедливо назвать политикой» [4, с. 68], а её предназначение заключается не в том, чтобы «убеждать, но в каждом отдельном случае находить способы убеждения» [там же, с. 65].

Существует три разновидности подобных способов: «…одни из них находятся в зависимости от характера говорящего, другие – от того или иного настроения слушателя, третьи – от самой речи» [4, с. 67]. Аристотель довольно критично настроен в отношении первых двух, поскольку, с одной стороны, достижение стоящей перед оратором цели «должно быть не следствием ранее сложившегося убеждения, что говорящий обладает известными нравственными качествами, но следствием самой речи» [там же], а с другой – «не следует, возбуждая в судье гнев, зависть и сострадание, смущать его: это значило бы то же, как если бы кто-нибудь искривил ту линейку, которой ему нужно пользоваться» [там же, с. 60].

«…Всего справедливее стремиться только к тому, чтобы речь не причиняла ни печали, ни радости: справедливо сражаться оружием фактов так, чтобы всё находящееся вне области доказательства становилось излишним», – считает Аристотель [там же, с. 253]. Однако вследствие нравственной испорченности слушателя важное значение приобретают не только внеречевые средства убеждения, которые он, наряду с собственно риторическими, вынужден рассмотреть во второй книге своего труда, но и стиль речи, которому посвящена заключительная, третья книга. При этом Аристотель поступает как истинный философ, предлагая читателю не «причудливое, эклектическое, хотя и достаточно гибкое сочетание фрагментов искусства красноречия и софистики» [7, с. 828], как в случае с Исократом, а логически стройную систему, в которой всё, что возможно, подразделено «на виды, вплоть до того, что не поддаётся делению». Так, например, во второй книге Аристотель производит исчерпывающую классификацию приёмов и методов воздействия на слушателя в зависимости от их возраста, нравов и свойств.