Я думал, что умру от радости, когда увидел ее в четырех шагах от себя, внимательную и удивленную при моем появлении. Я нашел ее выросшей, более оформившейся и еще более похорошевшей, что казалось мне невозможным. Я не отрывал глаз от нее и возвратился в Венецию, лишь когда закрыли дверь.
Письмо, которое она написала мне три дня спустя, обрисовало мне самыми живыми красками удовольствие, которое она испытала, увидев меня, и не смог ли бы я придумать средство доставлять его ей чаще. Я сразу ответил, что она будет видеть меня на мессе в своей церкви каждый день праздников, и начал приводить план в действие. Это мне ничего не стоило. Я не видел ее, но, зная, что она меня видит, ее удовольствие ощущал как свое. Я мог ничего не опасаться, так как было почти невероятно, чтобы кто-то смог меня узнать в церкви, где были только буржуа, и буржуа с Мурано. Прослушав одну или две мессы, я садился в проходящую гондолу, в которой лодочник не имел никакого интереса меня узнавать. Однако я соблюдал некоторую осторожность. Зная, что отец К. К. желал, чтобы она меня забыла, я был уверен, что если он узнает, что я не прекратил с ней видеться, он поместит ее в другой монастырь, где я не смогу иметь с ней никакой корреспонденции.
Так я размышлял, но я не знал ни характера монашенок, ни особенностей их любопытства. Кроме того, я не думал, что моя персона заметна, и что, видя меня усердно посещающим их церковь, они все сообразят, что это не может быть без причины, и что они сделают все возможное, чтобы ее разузнать.
К. К. по прошествии пяти-шести праздников мне написала в игривом тоне, что я стал загадкой для всего монастыря, для монашек и для пансионерок. Весь клир ожидает меня точно по минутам; все предупреждают друг друга, когда я вхожу и подхожу к чаше со святой водой, и заметили, что я никогда не смотрю на решетку, за которой должны находиться все затворницы, и ни на одну женщину или девушку, входящую или выходящую из церкви. Старые монашки говорили, что у меня должно быть какое-то большое горе, которое я надеюсь излечить только с помощью их Святой Девы, к которой испытываю почтение; молодые же говорили, что я болен меланхолией, мизантроп, бегущий от шумного мира. Моя дорогая жена, которая писала мне все это, развлекала меня. Я написал ей, что если она опасается, что я могу быть узнан, я прекращу приходить, и она ответила, что ей станет очень грустно, если она лишится удовольствия видеть меня, что составляет все ее счастье. Узнав однако об этом общем любопытстве, я не решался приходить к Лауре. Я худел, я мало помалу саморазрушался, я не мог долго придерживаться такого образа жизни. Я был рожден, чтобы иметь любовницу и чтобы жить счастливо с ней. Не зная, что делать, я играл, и почти каждый день был в выигрыше, но, несмотря на это, скучал. Получив пять тысяч цехинов, что я выиграл в Падуе благодаря счастливой руке моего напарника, я последовал совету г-на де Брагадин. Я выбрал казен[1], где метал талью в фараон пополам с неким вельможей, который гарантировал меня от мошенничеств великих мира сего, перед которыми простой участник игры всегда виноват на моей очаровательной родине.
1753 год. В день Всех Святых, в момент, когда, прослушав мессу, я садился в гондолу, чтобы вернуться в Венецию, я столкнулся с женщиной типа Лауры, которая, уронив к моим ногам листок бумаги, пошла дальше. Я его подобрал и увидел, что та женщина, заметив, что я забрал листок, пошла своей дорогой. Листок был белый и запечатан в испанский воск цвета
