Его грели и утешали окрестные слоники, Полино-слон был признателен, но недоумевал: где же ваше сочувствие было тогда, когда мне было хорошо? А сейчас-то чего, погрустить я и один могу… Не буду же я насаживаться на ваши умы, не имею такой наглости.
Получившие упрек слоны после этих тезисов хмуро удалились, остались только те, кто не был в состоянии ни на чем сосредоточиться, кроме самочувствия Полино-слона. Среди них был замечен скромный красноштанный слон Владимир, без конца подносивший яблочки и затаенно глядевший на щечки Полино-слона. Полино-слон обаятельно хрустел, слону Владимиру становилось уютно и родственно, и он бежал еще за яблочками. Именно в эти минуты другие заботившиеся могли спокойно подышать Полино-слону на хобот, чтобы согреть его снаружи, и поменять ему спиртовые ватки внутри, не вызывая ничьих приступов ревности. В такие минуты Полино-слон думал о чьем-нибудь плече, но только не откровенно-брутальном, а о вымышленном, что ли, мнимом… Гуттаперчевом? О героической слабости, всегда проигрывающей, безупречной, музыкальной.
А что было дальше, вам никто не расскажет, потому что все слоны вынужденно разошлись. Закутавшийся Полино-слон вскоре вспоминал смешные ботиночки слона Владимира и параллельно хрумкал найденными на ощупь яблочками. Наверное, оставленными украдкой про запас.
«Хоть бы он не вспоминал мои ботиночки! Забудь, забудь мои ботиночки, – в это время убивался слон Владимир. – Я другой, я совсем другой!». Он стеснялся появляться еще раз, мечтая теперь о полной анонимности земных симпатий.
Полино-слон засыпал с семечками яблок на веках, с засохшими слезами утомления в углах покорных глаз. С утра его лицо в меру способностей чистили юго-западные терпеливые птицы и перечирикивались единодушно понятым: болезнь уходит, наступает небывалое душевное здоровье, и, более того, к Полино-слону прибывает почти нахальная уверенность в том, что теперь его никто не обидит, не спровоцирует в нем чахлость, уныние, не подтолкнет к безразличным и тягостным прогулкам. Как будто след Полино-слона наконец может запечатлеться, отпечататься на чьем-то уже упоминавшемся чутком небрутальном плече, как будто это плечо прорисовалось где-то по-настоящему, помимо воздушного птичьего вымысла. Не застеснялось, не отбежало, не удрало с языком в и глазами заднице. И как будто Полино-слон согласился на плечо – доверился.
Птички знали, что это так, лучше всех знали, что владелец мысленного следа, потихоньку начавший выздоравливать, не накрывал его одеялом. Выносливые птички, смакуя и прогнозируя что-то дальнейшее, летели смотреть на удивительной силы любви еще на зафиксированный камерами, потенциальный, еще де-факто не оставленный след подлинного, всевмещающего Слона. Молчаливо и азартно летали от одного сумасброда к другому, никаких при этом почтовых сигналов не передавая. Ну а как тут, разве тут донесешь такого порядка поцелуи?
