Тогда же мы ничего этого о себе не знали. Нам было по девятнадцать, мы учились на втором курсе и кажется, до конца вуза можно было и не волноваться ни о чем, но…
– А пойдемте погуляем? – предложила я.
Погода чудесная. И мы по привычке пели песни «Арии», хотя, как мне казалось, Марго этого стеснялась. Прохожие на нас косились, мальчишки что-то кричали, а пьяные дядьки недоумевали, но отвешивали комплименты. Утро понедельника наступит только завтра, а дома еще есть бутылка вина.
Брюс Дикинсон пел о «перемене сердца». До сих пор не ведаю, как перевести это красиво, но мысль я, кажется, уловила. Быть может, ошибаюсь. А дальше все грустнее «Скорпы», в обновленном на тот момент звучании, пели о том, каким холодным стал бы мир без мечтателей вроде тебя. Тему продолжали Aerosmith, а дальше…
– Мне она всегда нравилась, – Слава увеличил громкость на песне Элтона Джона You’ll be blessed, – а ведь не положено, правда? Он же не рокер и вообще голубой!
Я расхохоталась. Интересно, много ли у нас таких тайных любимых песен?
Мы сидели в его машине и слушали мою подборку. Я не могла пригласить его к себе, а у него в этом городе нет собственного дома. На улице слишком холодно и дождливо, чтобы гулять.
– Одуванчики такие огромные! Никогда не успеваю налюбоваться этим временем – оно так быстро улетучивается!
Мне всегда казалось, что май слишком ярок для меня. К моим упадкам духа скорее подошел бы ноябрь или март, но теперь я передумала: они бы на меня еще больше тоски нагнали, тут хоть красота вокруг и ароматы дивные.
Как-никак у меня день рождения, а мне даже некуда деть старого друга. К родителям? – одно дело за сараем, другое дело – в комнату. В свою подростковую, эклектичную комнату. Плакатов там поубавилось, но гробы-колонки и одноместная кровать говорили обо мне больше, чем слова. Да и как мои к этому отнесутся? В качестве кого он пришел? Зачем вы встречаетесь?
– А это кто, «РЭМ»?
– Нет, Фил Коллинз.
Он тоже не потрудился сказать «ар-и-эм», такой же ленивый как я.
– На самом деле, мама была бы рада тебя видеть, – сообщил он через минуту.
Я спросила, как она. Он ответил, что все, слава Богу, хорошо. Стинг интеллигентно ввернул свою сердечную песню (Shape of my heart).
– Слав, скажи… – я повернулась к нему насколько было возможно, – если бы не карантин, ты бы уже уехал?
Он молча глядел, как ползут капли дождя по стеклу. Сумрачный день из серого превратился в свинцовый с отблеском синевы.
– Ты не представляешь, как все изменилось после нашей встречи, – промолвил он, наконец, – да и эта эпидемия вскрыла многие нарывы, прояснила многие загадки, сообщила правду о людях. То, что казалось важным, обернулось пылью. Не знаю, что сказать. Мир уже не будет прежним. И глобально, и локально.
Я услышала его. Так же мне думалось и про песню Дикинсона – передать не могу, но смысл поняла.
– Мой мир тоже не будет прежним. И это не возвращение, хотя в первые минуты мне так казалось. Возвращение в прошлое, лет на пятнадцать назад. Но нет, туда нам уже не вернуться. Все равно будет по-другому.
Он вздохнул, а я поспешила объясниться:
– Не в смысле у нас что-то будет… в смысле… просто, будет… у меня, у тебя, неважно. Может, кризис дня рождения? Такая невнятная цифра и такой же страх, как в юности. Хочется на что-то опереться. На время, когда была счастлива с учетом пройденного опыта, что ли…
– Я понял, – он усмехнулся и опустил глаза, – А почему не у нас?
