Из Иерусалима. Статьи, очерки, корреспонденции. 1866–1891 - страница 16

Когда пение в церкви умолкло, первый сам Патриарх начал петь умиленным голосом, и ему немедленно стали вторить в алтаре и церкви седален по полиелеи: Приидите, видим, вернии, где родися Христос… Я позавидовал в эту все-торжественную минуту всякому греку, которого пение на родном языке слов, имеющих такой разительный смысл, должно было приводить в совершенный восторг. Поя, выходили все свещеносцы из Царских врат попарно и медленно направлялись к южному спуску в Богоприемный Вертеп. У самого входа в священную пещеру пропели: слава и ныне, и идя по ступеням пещеры, еще раз возглашали: Приидите, видим и пр.

О, как хотелось, чтобы это вторичное пение седалъна, так отлично приспособленного ко дню и месту, было на славянском языке! Неизъяснимо трогательно было, в самом деле, внимать словам священной песни и подходить к месту, идеже родися Христос. Вертеп одет был по стенам (временно) шелковой желтой с синими крестами материей русского изделия и, вероятно, жертвования, а самое место Рождества завешено было белым флером, сквозь который таинственно разливался свет многих лампад, и слегка очертывалась, не менее оной дверцы знаменитая, звезда с латинской надписью[88]. Патриарх с архиереями стали у самой ниши Рождества, лицом к народу. Перед ними полукругом расстановились диаконы. Большая часть священников, по тесноте места, вышла северным сходом Вертепа наверх в церковь. Певцы пели степенны 4-го гласа. Затем Патриарх прочел положенное по уставу Евангелие, обратившись по-прежнему лицом на запад. Не нужно говорить, как это евангельское повествование, что мое на самом месте события, в самый день и, может быть, час его, должно было действовать на сердце христианина-слышателя, и, прибавим опять, – разуметеля слов Евангелиста. Что делать? На земле нет одного общего языка, и неизбежно в подобных случаях одному кому-нибудь только внимать, а другому – внимать и понимать.

По прочтении Евангелия, певцы пели: Всяческая днесь…, а Патриарх приложился к месту рождения Христова, обозначенному звездой, пригласив сделать то же и нашего консула. Никто другой не удостоился сей чести. Затем архидиакон возгласил ектению: Спаси, Боже, люди Твоя, к которой потом присоединены были и другие прошения из последования литии. Особенно вознесены были одним из иеродиаконов (вчерашним проповедником) ко Господу Богу моления на славянском языке – о Государе Императоре[89], Государыне Императрице[90] и Государе Наследнике[91]. По особенному приказанию Его Блаженства, к ним присовокуплены были еще два отдельные прошения о великом князе Константине Николаевиче[92] и о великом князе Михаиле Николаевиче[93]. Затем такие же прошения, но уже на греческом языке, возглашены были о рабах Божиих поклонниках: Андрее (нашем консуле)[94], Николае (нашем посланнике в Константинополе)[95] и иеромонахе Антонине (нашем архимандрите здешнем[96]). Потом еще несколько избранных имен помянуты были отдельными прошениями.

Наконец последовало общее прошение о милости, жизни и пр. рабов Божиих. При сем все диаконы в одно и то же время начали читать – каждый свой, мелко исписанный, лист имен. За ними и все присутствовавшие также произносили тихомолком имена своих близких. Гул сего поминовения также имел в себе нечто весьма торжественное. Довольный тем, что был одним из поминающих, я однако же жалел о том, что не мог слышать сего молитвенного гудения, износящегося из-под земли, в самом храме. Пусть будет это минута, в которую Бог Слово в первый раз приклонил так близко ухо свое к мольбам человеческим, Сам быв плоть, Сам слух и язык, по всему уподобився братии, искушен быв, да может и искушаемым помощи! Полиелей заключился обыкновенным возгласом: