Старческие веки ссыльного дрогнули, и взгляд блеснувших глаз пронзил как клинок солдафона.
– Опусти плетку! – возмущенно крикнул узник, снова становясь на краткий миг полковником Михайловым. – Ты не имеешь права бить, слышишь? Или забыл, что царь запретил телесные наказания?!
Существует ряд правил, которых никому не дано нарушать на территории России, даже когда речь идет о ссыльнокаторжных.
– Да-да, так распорядился наш царь-батюшка! – загалдели узники. – Староста правильно сказал!
Прямое обвинение в пренебрежении императорским указом ошеломило капитана. Побледнев, он опустил плеть и, до крови закусив губу, устремил на полковника бешеный взгляд.
А тот безбоязненно продолжал:
– Не забывай к тому же, что я как дворянин имею право требовать, чтобы меня доставили к месту заключения без оков и в телеге или на санях. – И закончил с горькой усмешкой: – Ибо только там, в конечном пункте моего назначения, но не ранее, кончаются привилегии, которые имеет мое сословие.
– Ты – дворянин?! – поразился капитан. – Так как же ты очутился здесь?
– Я отказался от привилегий, поскольку решил сопровождать этих несчастных, впавших, как и я, в немилость к власть предержащим, дабы, деля с ними страдания, подбадривать их, служить им примером и следить, чтобы никто не злоупотребил властью. Понятно теперь?
Начальник колонны не нашел, что ответить на эти произнесенные с чувством собственного достоинства слова, и лишь пробурчал что-то невнятное. Потом, оправившись от изумления, спросил старосту, перед тем как приказать ему занять свое место среди заключенных:
– Ответь мне, где тот казак, кого я прислал к тебе этой ночью?
– Разве обязан я шпионить за твоими солдатами? – саркастически воскликнул бывший полковник. – Своими людьми занимайся сам! С меня же достаточно других хлопот.
– Ладно, но я имею право запретить тебе разговаривать с двумя задержанными вчера незнакомцами.
– Согласен! Но мне уже не о чем больше говорить с ними, поскольку они прекратили сопротивление.
И в самом деле, оба француза, надеясь, что старик что-то предпринимает для их освобождения, молча, но с гордо поднятой головой, стояли в окружении солдат. Правда, они еще ни о чем не знали – ни о планах их нового друга, ни о подлом предательстве охранника.
Колонна уныло, под аккомпанемент кандального звона, зашагала по смерзшемуся снегу.
Так как к утру снегопад прекратился, день стоял ясный, и на прозрачном голубом небосводе ярко светило морозное солнце. Было около двадцати пяти градусов ниже нуля. Из труб деревянных строений вертикально, словно металлический стержень, вздымались струи дыма и лишь выше, достигнув более плотного слоя воздуха, неспешно растекались по сторонам.
За поселком расстилалось открытое, ровное поле – нескончаемая снежная скатерть, сиянием своим резавшая глаза. «За белым лугом белый луг…» – как писал наш бессмертный Виктор Гюго. По обеим сторонам от Владимирского тракта из-под снега пробивались высокие стебли степной травы – в причудливых кристаллах изморози, вспыхивавших, словно по волшебству, всеми цветами радуги. Время от времени скопившаяся в атмосфере влага выпадала в виде острых ледяных игл. Крохотные капли, резко переходя из газообразного состояния в твердое, медленно опускались в виде тончайших бриллиантовых осколков, которые могли бы поразить взор самого изысканного эстета причудливейшими конфигурациями и невообразимым разноцветьем, высвеченным солнечными лучами. Но, увы, обездоленным существам было не до окружавшего их великолепия. От мороза, бессознательного творца этого чуда, безжалостно обрушивавшегося на их ослабленные тела, стыла кровь в жилах, губы и ноздри покрывались ледяной коркой, лопалась кожа, коченели руки, сводило судорогой ноги.
