Ночью остаткам нашего батальона было приказано занять оборону на Сапун-горе. К этому времени у меня остался только один санитар. Именно тогда я стал свидетелем страшного действа – на моих глазах расстреляли человека. Офицер-политработник, замполит роты из нашего батальона, сидел недалеко от нас, в воронке. Грузин из Тбилиси, фамилии его я не запомнил. Ему было лет тридцать пять. Вдруг слышим – в воронке выстрел! Раненый политработник первую помощь оказал себе сам, наспех перевязал руку. Но когда я к нему подполз и стал его перевязывать, то понял сразу: это самострел. Рана на руке говорила сама за себя… Я велел ему ждать, пока мы соберём ещё несколько раненых, чтобы всех вместе отправить в тыл.
Я рассказал подошедшему ко мне старшему политруку, уполномоченному особого отдела, о «ранении» замполита. Вызвали этого замполита. Я ещё раз сделал ему перевязку. Никаких сомнений не было – явный самострел… Старший политрук забрал у замполита документы, вывел его из землянки и метрах в сорока расстрелял… Помню, что сострадания или жалости я не испытывал. Лишь остался крайне неприятный осадок в душе: мне было дико, что офицер Красной армии может оказаться таким трусом и таким способом захочет покинуть поле боя!..
Бои становились всё тяжелее и кровопролитнее. Немцы продвигались напористо, но осторожно. Бывало, что после разгрома наших рот штаб батальона отходил на другие позиции, а меня не оповещали об отходе, хотя землянка моего батальонного медпункта всегда находилась рядом со штабом. Я с ранеными оставался на нейтральной полосе, но узнавал об этом только тогда, когда вдруг наступала тишина… Выходил, пытался разобраться в обстановке: землянки штаба стояли пустые, а там, где недавно находились наши роты, не было видно ни одного бойца.
Как-то утром поступает приказ: остаткам нашего полка во что бы то ни стало отразить атаку немцев! Моя землянка была метрах в ста от передовой. Начался бой. Стали поступать раненые. Я ими занимался. А потом вдруг всё стихло… Раненым (они все были ранены легко) я помощь оказал и показал, куда им идти. Они своим ходом ушли в тыл. Новых раненых больше нет. Решил посмотреть, в чём дело. Вышел из землянки и смотрю в сторону передовой. Никого: ни отступающих наших, ни немцев. Походил туда-сюда… И вдруг вижу: метрах в пятидесяти от меня из нашего колодца два немца воду набирают! Около меня – только санинструктор с одним легкораненым в землянке остался. Достал пистолет, думаю: надо их сейчас стрельнуть! Молодой ведь был. Но тут же подумал: а если я промахнусь? И сообразил, что со своим пистолетом я тут ничего не сделаю. И следующая мысль – надо драпать отсюда! Вернулся в землянку и говорю: «Ребята, немцы нас отрезали!». Вывод однозначный: раз стрельбы нет, а немцы заняли наши позиции, то значит, на этих позициях наших больше нет. Либо они убиты, либо взяты в плен. (Но вот что интересно: немцы наши траншеи заняли, но дальше не пошли. Бои в Севастополе они вели очень аккуратно. Займут одну линию траншей, а дальше идти не торопятся.)
Помню, что рядом в землянке был наш офицер. Дополз до его землянки – он там с одним солдатом сидит. Говорю: «Надо уходить отсюда! Разве мы сможем немцев задержать?». А как идти? До высоты – метров триста-четыреста, ровное место.
И в конце концов нервы у нас не выдержали. Мы втроём – санитар, легкораненый и я – перебежками бросились из землянки. Немцы заметили и открыли вдогонку огонь трассирующими пулями. Когда по тебе стреляют трассирующими, это очень страшно! Ты видишь пули, летящие в тебя. Но бежали, падали и петляли мы так быстро, что немцы в нас так и не попали…
