Теперь изба его стояла вся снаружи в чёрной маслянистой саже, а внутри светлая и медовая. Только крышу положили новую. Увешал её Межуй оберегами, да душистыми травами, залил воском с пахучими маслами, чтобы дух схватывало. И сидел во всём белом на троне из пня, пил травяной отвар, заедал пчелиным хлебом – пергой. А больше, говорят, и не ел ничего.
Таким увидел его Жегор, когда стоял на пороге душистой избы. На плече его лежала большая ручища Бамбуя. Он низко кланялся домовому идолу сам, и гнул мальчика.
– Вот, дед Межуй, привёл тебе помощника.
Межуй глядел не моргая, как белая птица.
– Отрок смирной. Да вот особая увага – хромой он, зарок от всякого побега. Коли лихо возьмёт. Да токмо его не возьмёт. Уж очень робкий.
– Откуда таков? – скрипнул Межуй, не меняя позы.
Жегор заметил, что ногти на руке, в которой тот держал чашу, были длинными, как ножички.
– Из самого Новгорода.
Одна из белых бровей чуть дрогнула.
– Как же сюда занесло?
– Без роду, затесался на ушкуи, да чудом плена избег. От угров вырвался.
Упоминание о степняках кольнуло старика. Он глотнул из чаши и прикрыл глаза. Так прошло время. Бамбуй ощутил, что хмелеет от резких непривычных запахов, и кашлянул.
– Так что, дед Межуй? Много не прошу.
– Вон, бери.
Ноготь указал на бочку у входа в избу. Жегор остался стоять под грохот выкатываемой бочки.
Межуй жёг его своими угольками.
– Ты знай, – почти шёпотом сказал он, и Жегору показалось, что старик наполовину обитает в ином мире, – знай, что ты гость печали. Покуда все живы были бы, я бы на тебя и не поглядел. Сынка моего забрали в ирей берегини. Ты мне его не заменишь. А только отрок всё равно нужен. Мужику на дерево за мёдом не взлезть. А ты лёгкий. Как подрастёшь – продам на греблю. Ты, стало быть, хромой?
Жегор кивнул.
– Значит, хорошо заплатят. Хромой гребец – лучший. Да, долго гребцы не живут. Спины крутит. Да тебе жить и так не долго. Так что я рад. Хороший вклад. Ты скажи, лазать-то умеешь?
– Умею, – кивнул Жегор, вспоминая, как ловко и радостно было карабкаться по мачтам драккара.
Не то было взбираться по деревьям в поисках дикого мёда.
Уже на второй день работы Жегор покрылся волдырями от укусов и насквозь пропах дымом. Межуй велел убирать за пояс тлеющие головни, чтобы всё тело окутывал едкий дым, и пчёлы не могли добраться до плоти. Но дым так ел глаза, что Жегор выбрасывал часть головней. Хранителям мёда это было в самый раз – они облепляли мальчика и плясали на нем танец смерти.
Старик держал ещё троих работников, гораздо старше Жегора. То были не рабы-челядины, как он, а наёмные служки. Лазать по веткам им уже вышел срок, и они занимались кто чем. Бондарили бочки, сторожили пчельник, гнали медовуху, ездили на торги. Жили они в мазанках, и двое уже имели жён. Место у Межуя было хлебным, уходить от него не хотелось. Но было ясно, что время не на их стороне. Особенно теперь, после пожарища, когда Киев строился сызнова, а работали задарма, и голод лютовал.
На Жегора они смотрели с презрением, ему завидовали, что он мог лазить за мёдом. Это было самое важное в деле бортника. Не достанешь из высокого дупла, то бишь, древесного борта, сот – не из чего делать товар.
И вот трое стояли внизу, а Жегор в перевязи и дымном облаке, карабкался по липовому стволу. Там, в расщепе ветвей, было гнездо. Жужжание всё злее, окрики снизу всё настойчивее, а слёзы от дыма мешают видеть. Вот пчёлы начинают жалить, руки словно опускаются в горящие угли. Обмотка не спасает – насекомые находят лазы в тканях. Наконец, янтарный кусок хлюпается в заплечный короб. Жегор спускается вниз, он уже ничего не видит – брови и щёки опухли, как после драки. Дышать тяжело, руки горят от жал и мозолей.
