И смех, и грех.
– Умру, а к матери не вернусь, – отвечает Василий.
Сели мы на желтенький песочек. Я плачу. Чудно теперь вспоминать.
Смеркаться начало. Под лодкой какой, что ли, думаю, будем ночевать, больше негде. А тут ты плачешь, маленький совсем еще. Вдруг мать моя выходит из кустов:
– Вот они где! А я обыскалась везде, обезножила.
И баба Груня скомандовала:
– Пошли к нам!
– Не пойду, – заерепенился Василий.
– Почему это? – не сдается твоя бабка, – я Ивана успокою.
Приходим в дом, дед во дворе. Увидал нас с Василием, тебя на руках, взорвался:
– Ах, туды-растуды, знал ведь, что у вас ничего не получится!
– Получится, Иван, получится.
Баба Груня выступила вперед и еще увереннее заявила:
– Уже получилось!
– Что? – не понял ваш дед.
– А вот то и получилось, что у мужа и жены должно получиться. Понял? Беременная она.
– Я уже Петенькой ходила, – пояснила мама, отнимая у Пети стакан, в который он успел зачерпнуть муки и пытался на коленках насыпать маленькие беленькие горки.
– Ну дела с вами… – удивился дед.
– Ночью дед Ваня и баба Груня посоветовались, а наутро поехали в Кинель к Горюновым, которые недавно уехали из Утевки и их изба пустовала. Сговорились. Они купили у них дом и год за него расплачивались. Так вот мы и зажили в горюновой избе.
С тех пор, как Василий Федорович стал сам ходить на костылях, в избу к Любаевым зачастили. Одному надо ножницы поточить, другому – сепаратор или пахтонку отремонтировать, валенки подшить. На все хватает времени у Карася, так по-уличному зовут отца Шурки.
– Ты бы, Вася, хоть говорил, сколько стоит чего. А то меня одолевают, – жаловалась Катерина.
– Сами сообразят.
И вправду, за работу приносили яички, молоко, а то и просто обещали «подмогнуть когда надо».
– И как это он все умеет? – удивлялась Аксюта Васяева. – Мою пахтонку три мужика смотрели, а он сделал.
Аксюта забежала за углями для утюга, да невольно задержалась – поговорить охота.
– Руки у него соскучились по делам, вот и вся разгадка. Его теперь не остановить, я знаю. Семь лет в госпиталях – не фунт изюма, – отвечала мать Шурки.
– Неужто прямо все семь лет? – ахнула Аксюта.
Она приехала жить из соседней Покровки и многого не знала.
– Семь лет, но с перерывами, – поправилась Катерина. – За все время года три пожил дома, приезжал, а как раны открывались – снова в госпиталь. В пятидесятом, помню, чуть не год пробыл.
– Приезжал… – протяжно повторила она, – а то бы откуда моим ребятишкам взяться. Вон они – свидетели мои.
– Туберкулез костей, а вы такое, – округлила глаза Аксюта, – настрогали с Василием.
Отца нет в избе, он, позавтракав, ушел в свой сарайчик, и оттуда уже слышен стук его неутомимого молотка о жестянку.
Шурка смотрел на Надюху с Петькой, которые были заняты своим делом: отвоевывали друг у друга место в углу за столом – там лавка шире и рядом окошко, и думал: «Они свидетели, а я кто? Свидетель чего?»
Эта мысль возникла у него случайно, и он не знал, что с ней делать. Она крутилась и не уходила из головы. Ему стыдно. Неужто мама догадается, что он так может думать? «Только бы Аксютка, только бы она так не подумала и не спросила маму, ведь не глупая же она совсем». Он поднял голову и увидел розовое, молодое Аксютино лицо, ее озорные глаза.
– Ох, и ребятишки у тебя молодцы, все такие разные. Эти белявые, а Шурка – чернявый, и волосы вьются. Вот погоди, годков десять: все девки твои будут, ей-богу, – говорит она заразительно, – вишь какие у тебя губы толстые!
