В комнате не очень-то тепло, но одеяло на женщине сбилось, обвивает разве что стопы; ну, может, еще и икры. Женщина лежит на животе, и она обнажена, совершенно обнажена; только волосы немного прикрывают ее.
Миша приподнимается на локте и внимательно рассматривает гостью, ощупывает, ласкает взглядом. Да, да, конечно, она красива. Может, не лицо – Миша же не видит ее лица – но тело такое ладное, будто с картинки; будто с обложки пошлого мужского журнала; только еще лучше, потому что его можно коснуться.
И Миша не выдерживает – как тут удержаться? – прикасается; убирает мягкие, такие мягкие волосы с шеи, кладет ладонь на выпирающий позвонок, проводит ладонью по спине до самой талии, слегка сжимает упругую ягодицу. Женщина шумно вздыхает, просыпаясь, но не торопится открыть глаза; тихонько стонет, будто поощряя Мишу, и он начинает трогать смелее. Мише нравится эта гладкая кожа и плавные изгибы бедер – ничего лишнего, совсем ничего; он снова скользит выше и нащупывает небольшую грудь, плотно прижатую весом женщины к простыне. Пальцы Миши протискиваются под нее, чуть сжимают, находят сосок. Женщина стонет, да, она снова стонет, уже громче, нетерпеливее. Не останавливаясь, Миша целует тонкую шею, плечи, лопатки. Наигравшись с грудью, его правая рука пробирается по направлению к подтянутому животику. Покажи лицо, думает Миша. Покажи мне лицо, красавица. Это ничего уже не изменит, я слишком сильно тебя хочу, но покажи мне свое лицо.
Будто услышав его мысли, женщина медленно переворачивается на бок. Их глаза встречаются.
Мише знакома ночная гостья. Он знает ее, наверное, лучше собственного отражения в зеркале.
– Мама? – неуверенно шепчет Миша.
Горло перехватывает. Мама улыбается.
– Доброе утро, милый.
Миша просыпается. Миша просыпается не от солнца, потому что чертовой осенью солнце видно раз в две недели, если не реже, и сегодня явно не тот день. Миша просыпается, потому что мама трогает его за плечо.
– Вставай, Джерри просится.
– Который час? – приоткрывает один глаз Миша.
– Пятнадцать минут седьмого. Давай, в темпе.
Миша медленно выпутывается из одеяла, ставит на пол сначала одну ногу, потом другую… не глядя, нащупывает тапочки. Его сразу же начинает бить мелкая дрожь. Холодно.
Миша не спешит одеться, он решает, с чего начать: с чашки кофе или прогулки с собакой. На холод прямо из постели не хочется, противно; но завтрака еще нет, и Джерри скулит у двери все громче, так что решено.
Миша натягивает старый свитер и джинсы, застегивает куртку, шнурует кеды. Выталкивает себя сначала из квартиры, а потом из подъезда; Джерри немедленно уносится в сторону соседней клумбы, задирает лапу. Баба Шура с первого этажа обязательно еще выскажет, мрачно думает Миша; она же все видит, даже в шесть утра; все и всегда видит, как у нее только получается?
Миша не хочет уходить далеко от дома, там же кофе и бутерброды, или даже каша, фиг с ней, зато тепло – но Джерри несется куда-то вперед, по лужам, заляпывая длинную шерсть на животе. Черт его дернул завести скотча, думает Миша, одни проблемы. Он нехотя тащится по улице вслед за псом: выхода нет, опять забыл поводок.
Джерри хоть бы хны, дождя нет, а лужи и сырость его не смущают; добежал до детской площадки и наматывает круги. Мише бы с утра такую бодрость, но откуда ее взять. Надо побриться, думает Миша, сегодня же к директору, к этой суке, которая второй год зажимает премию и не пускает в отпуск, а он с весны не был в отпуске, и даже ехать не хочется никуда – тупо посидеть дома неделю и выспаться. Какой отпуск, скажет директор, какой отпуск, если у тебя отчет не закончен, а как его закончить, если цифр еще нет, если никто вообще не хочет работать, один Миша за всех отдувается; да, какой отпуск, если он там один за всех?
