– Тогда просите вы первый, – просияла старуха.
– Нет, вы.
– Нет, вы, – не уступала старуха.
– Как говорят в Париже, даме первенство.
– Господин Дамский, – выпалила бабушка, – не возьмете ли в учение моего внука? Мой Даниил прямо-таки мечтает стать парикмахером.
Прямо-таки мечтаю!
– Прекрасная мечта! – согласился Дамский. – Ну-ка, молодой человек, покажитесь!
Я неохотно подвинулся к парикмахеру.
– Так, так, – осматривая меня с ног до головы, загадочно произнес Дамский. – Руки!
Я поднял руки вверх.
– Нет, нет. Не вверх, а протяните их ко мне, – попросил цирюльник. – Пошевелите, молодой человек, пальцами!
Я протянул и пошевелил.
– Так, так… Пальцы, в принципе, неплохие… Хотя…
– Хотя? – испуганно повторила бабушка.
– Меня немножко смущает его мизинец. Но с годами, думаю, все образуется.
– Мизинец? – бабушка от испуга даже охрипла.
– Да, да, – процедил Дамский. – В нашем ремесле каждый палец имеет свое назначение… С таким мизинцем можно смело стать президентом… премьер-министром… полицейским… Но парикмахером и вором – никогда.
– Помилуйте, господин Дамский, мой внук и не собирается стать вором.
– Пусть на следующей неделе придет ко мне, я дам ему упражнения для мизинца, – миролюбиво сказал Дамский.
Этого мне только не хватало – упражнения для мизинца! У меня вполне нормальный мизинец. Нечего мучить его какими-то упражнениями. Он у меня, слава богу, и шевелится, и гнется. А потом, разве бритву держат мизинцем?
Старуха стояла перед господином Дамским, пришибленная его вниманием, и полной грудью вдыхала струившийся от него аромат одеколона, мыла и достатка. Коченея от обрушившейся на нее удачи, она даже забыла о просьбе Дамского и собралась его проводить, но парикмахер вытащил из внутреннего кармана пиджака – сколько же у него в пиджаке, черт побери, карманов! – какую-то бумажку, сложил ее вдвое и подал бабушке:
– Вот вам записка.
– Спасибо, – сказала бабушка, принимая бумажку как задаток.
– Там адрес, – пояснил Дамский.
– Господин Дамский, кто же в местечке не знает, где находится ваша парикмахерская? – затараторила старуха, давясь лестью.
– В записке адрес моего двоюродного брата. Он тоже парикмахер.
– Нет, нет, нет! К другому парикмахеру, пусть он будет и вашим родным братом, я своего внука не отдам! – заартачилась бабушка, и в ее глазах, как в глазах кошки, сверкнули искры мести.
– У моего двоюродного брата вы должны взять для меня бритву. Сам бы поехал, да нельзя, даже на день, закрывать парикмахерскую. Еще, не приведи Господь, подумают, будто Дамский на ногах не стоит.
– Вы хотите, чтобы я привезла вам из города от вашего двоюродного брата бритву? – опомнилась бабушка.
– Буду очень признателен, – сказал парикмахер. Высморкался в платок для сморкания и спросил: – Муж дома?
– Дома. Где ж ему быть? – тщетно борясь с желанием унизить деда, ответила бабушка. – Не приносите ему больше часов в починку.
– А почему, собственно?
– Он, бедняга, уже не видит и не слышит.
– Хороший парикмахер, если он и ослеп, бреет лучше, чем плохой, но зрячий. У ремесла, позвольте вам заметить, свои глаза и уши, – сочувственно произнес Дамский и направился в другую комнату.
Комната деда была меньше и светлей, чем наша. Из единственного большого окна падал свет на стол, уставленный всякими часами, усыпанный колесиками и винтиками, пружинками и стрелками. Здесь все тикало и копошилось, как летом в лесу. Внутренности часов смахивали на растревоженный муравейник. Муравьи догоняли друг дружку, суматошно и бестолково бегая по крохотному, придавленному дедовским пальцем кругу. В этих муравьях заключалась вся жизнь деда. Он с утра до позднего вечера, а иногда до глубокой ночи разглядывал их в свою лупу, оживлял мертвых, доверял им все сокровенное, волновавшее его старческую душу, – жалобы на свою немощность, обиды на бабушку, тоску по чему-то прошедшему, промелькнувшему, как солнечный луч в пасмурную погоду.
